Чтение 14–й страницы книги ~Альпийская баллада~

– Да, воды, – отозвался он. – Вон там, кажется, ручей. Айда!

Он быстро вскочил, она тоже поднялась, обхватила его руку повыше локтя и щекой сиротливо прижалась к ней. Другой рукой он погладил ее волосы, но, почувствовав, как она внутренне напряглась, опустил руку.

Так они не спеша пошли к краю луга.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ручей был неглубокий, но очень бурный – широкий поток ледяной воды бешено мчался, взбивая по камням желтую пену и бросая ее на влажный каменистый берег. На одном из поворотов он намыл в траве широкую полосу гальки, перейдя которую Иван и Джулия вдоволь напились из пригоршней, и девушка отошла к берегу. Иван закатал разорванные собакой штаны и забрался глубже в воду. Ступни заломило от стужи, стремительное течение могло сбить с ног, но ему захотелось умыться, так как пот разъедал лицо. Он потер свои колючие, заросшие щеки, намереваясь увидеть отражение в воде, но бурное течение не давало этого сделать. «Видно, зарос, как бродяга», – с неожиданным беспокойством подумал он и оглянулся на Джулию.

– Я страшный небритый? – спросил он девушку. Но та не отозвалась – неподвижно сидела в задумчивости, глядя в одну точку на берегу.

– Говорю, я страшный? Как старик, наверно?

Она встрепенулась, вслушалась, стараясь понять вопрос, и, увидев, что он теребит свои заросшие щеки, вдруг догадалась:

– Карашо, Иван. Очэн вундэршон.

Иван умывался и думал, что с ней что-то случилось – девушка явно чем-то встревожена, что-то переживает, такой сосредоточенной она не была даже в самые трудные часы побега. Вовсе не в ее характере была такая задумчивость. Значит, какую-то боль причинил ей он, Иван. Но он, наоборот, избавился от всех своих прежних тревог и на этом луговом раздолье просто отдыхал душой. Ему было хорошо с ней, хотелось рассеять ее тревогу, увидеть Джулию прежней – искренней, веселой, доверчивой. Должно быть, надо было приласкать ее, успокоить. Только Иван все не мог перешагнуть через какую-то грань между ними, хоть и желал этого. Что-то застенчиво-мальчишеское стремилось в нем к девушке, но он сдерживал себя, колебался, медлил.

Умывшись, он набрал в пригоршни воды и издали брызнул ею на Джулию – девушка вздрогнула, недоуменно взглянула на него и усмехнулась. Он тоже улыбнулся – непривычно, во все широкое, заросшее бородой лицо:

– Испугалась?

– Нон.

– А чего задумалась?

– Так.

– Что это так?

– Так, – покорно сказала она. – Иван так, Джулия так.

Несмотря на какую-то тяжесть в душе, она охотно воспринимала его шутки и, щуря глаза, с улыбкой смотрела, как он, оставляя на гальке следы от мокрых ног, неторопливой походкой выходил на траву.

– Быстро ты наловчилась по-нашему, – сказал он, припоминая недавний их разговор. – Способная, видно, была в школе?

– О, я била вундеркинд, – шутливо сказала она и вдруг, всплеснув, руками, ойкнула: – Санта Мадонна – ильсангвэ!

– Что?

– Кров! Кров! Иль сангуэ!

Он нагнулся: по мокрой ноге от колена ползла узкая струйка крови – это открылась рана. Ничего страшного: до сих пор он не нашел времени осмотреть ее, но теперь, сев возле девушки, закатал штанину выше. Нога над коленом была сильно расцарапана собакой и, намокнув в воде, закровоточила. Джулия испуганно наклонилась к нему и, будто это была бог знает какая рана, заохала:

– О, Иванио! Иванио! Очэн болно! О Мадонна! Где получаль такой боль?

– Да это собака, – смеясь, сказал Иван. – Пока я ее душил, она и царапнула.

– Санта Мадонна! Собака!

Ловкими подвижными пальцами она начала ощупывать его ногу, стирать свежие и уже засохшие пятна крови. Он откинулся на локтях, ощущая ласковость ее прикосновений; на душе у него было хорошо и покойно. Правда, рана кровоточила, края ее разошлись, и, хотя было не очень больно, ногу полагалось перевязать. Джулия приподнялась на коленях и приказала ему:

– Гляди нах гора. Нах гора...

Он понял, что надо было отвернуться, и послушно выполнил ее просьбу. Она тотчас же что-то разорвала на себе и, когда он снова повернулся к ней, уже держала в руках чистый белый лоскут.

– Медикаменто надо. Медикаменто, – сказала она, собираясь начать перевязку.

– Какой там медикамент? Заживет как на собаке.

– Нон. Такой боль очэн плёхо.

– Не боль – рана. По-русски это – рана.

– Рана, рана. Плёхо рана.

Он оглянулся и, увидев неподалеку серую бахрому похожей на подорожник травы, оторвал от нее несколько мелких листочков.

– Вот и медикамент. Мать всегда им лечила.

– Это? Это плантаго майор. Нон медикаменто, – сказала она и взяла из его рук листья. Он сразу же выхватил их обратно.

– Ну что ты! Это же подорожник, знаешь, как раны заживляет?

– Нон порожник. Это плантаго майор по-латыни.

– А, по-латыни. А ты и латынь знаешь?

Она шевельнула бровями:

– Джулия мнёго, мнёго знай латини. Джулия изучаль ботаник.

Он тоже когда-то знакомился с ботаникой, но уже ничего не помнил и теперь, больше полагаясь на народный обычай, приложил листки подорожника к распухшей ране. Девушка протестующе покачала головой, но все же начала бинтовать ногу. Впервые Иван почувствовал ее превосходство над собой. Бесспорно, образование у Джулии было куда выше, чем у него, и это увеличивало его уважение к ней. Однако Ивана не очень беспокоила рана, его больше интересовали цветы, названия которых были ему незнакомы. Потянувшись рукой в сторону, он сорвал стебелек, похожий на обычную луговую ромашку.

– А это как называется?

Проворно бинтуя лоскутком ногу, она бросила быстрый взгляд на цветок:

– Перетрум розеум.

– Ну совсем не по-нашему! А по-нашему это ромашка.

Он сорвал другой – маленький синий цветочек, напоминавший отцветший василек.

– А это?

– Это?.. Это примула аурикулата.

– А это?..

– Гентина пиренеика, – сказала она, взяв из его рук два небольших синеньких колокольчика на жестком стебельке.

– Все знаешь. Молодчина. Только вот по-латыни...

Джулия тем временем кое-как перевязала рану – сверху на повязке проступило коричневое пятно.

– Лежи надо. Тихо надо, – потребовала она.

Он с какой-то небрежной снисходительностью к ее заботам подчинился, вытянул ногу и лег на бок, лицом к девушке. Она поджала под себя колени и положила руку на его горячую от солнца голень.

– Кароши руссо, кароши, – говорила она, бережно поглаживая ногу.

– Хороший, говоришь, а не веришь. Власовцем обзывала! – вспоминая недавнюю размолвку, с упреком сказал Иван.

Она вздохнула и рассудительно сказала:

– Нон влясовец. Джулия вериш Иванио. Иванио знат правда. Джулия нон понимат правда.

Иван пристально посмотрел в ее строгие опечаленные глаза:

– А что он тебе наговорил, тот власовец? Ты где его слушала?

– Лягер слушаль, – с готовностью ответила Джулия. – Влясовец говори: руссо кольхоз голяд, кольхоз плёхо.

Иван усмехнулся:

– Сам он подонок. Из кулаков, видно. Конечно, жили по-разному, не такой уж у нас рай. Я, правда, не хотел тебе всего говорить, но...

– Говорит, Иван, правда! Говорит! – настойчиво просила Джулия. Он сорвал под руками ромашку и вздохнул.

– Вот. Были неурожаи. Правда, разные и колхозы были. И земля не везде одинаковая. У нас, например, одни камни. Да еще болота. Конечно, всему свой черед: добрались бы и до земли. Болот уже вон сколько осушили. Тракторы в деревне появились. Машины разные. Помощь немалая мужику. И работать начали дружно в колхозе. Вот война только помешала...

Джулия придвинулась к нему ближе:

– Иван говори Сибирь. Джулия думаль: Иван шутиль.

– Нет, почему же. Была и Сибирь. Высылали кулаков, которые зажиточные, вроде бауэров. И врагов разных подобрали. У нас в Терешках тоже четверо оказалось.

– Враги? Почему враги?

– За буржуев стояли. Коров колхозных сапом – болезнь такая – хотели заразить.

– Ой, ой! Какой плёхой челёвек!

– Вот-вот. Правда, может, и не все. Но по десять лет дали. Ни за что не дали бы. Так их тоже в Сибирь. На исправление.

– Правда?