подзорную трубу, а ангелочки играли в жмурки; под юбками у моей бабушки
всегда стояло лето, даже когда горели свечи на рождественской елке, даже
когда я отыскивал в саду пасхальные яички или праздновал День всех святых.
Нигде более я не мог жить так спокойно и в полном соответствии с календарем,
как под юбками у своей бабушки. Однако бабушка не пускала меня к себе в
базарный день, да и вообще пускала очень редко. Я сидел рядом с ней на
ящике, ее рука заменяла мне источник тепла, я глядел, как приходят и уходят
кирпичи, и учился у бабушки на искусителя. Она выбрасывала старый кошелек
Винцента Бронски на веревочке в утоптанный снег тротуара, до того
испачканный посыпанным песком, что веревочку видели только мы с бабушкой.
Хозяйки приходили, уходили, покупать ничего не желали, хотя все было очень
дешево, может, они желали вообще получать это в подарок да еще и в придачу
что-нибудь, ибо вот одна дама нагнулась за подброшенным кошельком Винцента,
уже коснулась кожи пальчиками, но тут бабушка подтаскивала к себе удочку со
слегка смущенной милостивой госпожой, прямо к своему ящику подтаскивала она
хорошо одетую рыбку и была при этом само дружелюбие: "Ну, мадамочка, маслица
не желаете, желтенькое, как золото, а то яечки, полтора десятка за гульден?"
Таким манером Анна Коляйчек распродавала свои натуральные продукты. Я тоже
постиг магию искушения, не того искушения, которое заманивало
четырнадцатилетних оболтусов в подвал с Сузи Катер, чтобы поиграть там во
врача и больного. Меня это не искушало, от этого я уклонялся, после того как
ребятня из нашего дома, Аксель Мишке и Нухи Эйке как производители вакцины,
а Сузи Катер как врач, однажды сделала меня пациентом и заставила глотать
лекарство, в котором хоть и не было столько песка, как в супе из кирпичной
крошки, зато оно оставляло по себе вкус тухлой рыбы. Нет, мое искушение было
почти бестелесным и действовало на расстоянии от партнера. Много спустя
после того, как стемнеет, через час или два после того, как закроются лавки,
я ускользал от матушки и от Мацерата. И занимал место посреди зимней ночи.
На тихих, почти безлюдных улицах, в укрытых от ветра подъездах я наблюдал
расположенные напротив витрины гастрономических магазинов, галантерейных
лавок, вообще всех магазинов, выставивших на обозрение ботинки, часы,
драгоценности -- словом, все удобное и желанное. Далеко не каждая витрина
была освещена. Я даже предпочитал те лавки, что предлагали свой товар в
стороне от уличных фо нарей, ибо свет привлекает всех, даже и самых
заурядных, тогда как полумрак замедляет шаги избранных.
ярко освещенную витрину, причем скорее на ценник, чем на товар, или те, кто
проверял в зеркальном стекле, не криво ли сидит шляпа. Нет, клиенты, которых
я дожидался то в сухой безветренный мороз, то за пляской снежных хлопьев,
под густым беззвучным снегопадом или под ясной луной, растущей вместе с
морозом, мои клиенты замирали перед витриной как по команде и не шарили
долго глазами по выкладке, а, напротив, через короткое время либо сразу
устремляли взгляд на один- единственный предмет.
терпение, хладнокровие, свободный и острый глаз. Лишь при наличии всех этих
предпосылок моему cnknqs дозволялось бескровным и безболезненным способом
подстрелить дичь, соблазнить дичь -- но на что?
товаров, а если удастся, то прямо напротив желанного предмета вырезал
круглую дыру, последним взлетом голоса заталкивал вырезанный круг внутрь
витрины, так что можно было услышать приглушенное звяканье, которое, однако,
не было звяканьем разбитого стекла, -- можно было услышать, но только не
мне. Слишком далеко стоял Оскар, но вот молодая женщина с кроличьим мехом на
воротнике коричневого, наверняка уже лицованного зимнего пальто, она могла
услышать и увидеть круглый вырез, она вздрогнула всем своим кроличьим мехом,
хотела уйти прочь, по снегу, но не ушла, может быть, потому, что- валил
снег, а еще потому, что при снегопаде, если только он достаточно густой, все
дозволено. И она все оглядывалась, сердясь на снежные хлопья, оглядывалась,
словно за этими хлопьями не было других хлопьев, все еще оглядывалась, когда
ее правая рука вылезла из муфты, тоже кроличьей. Но потом она больше не
оглядывалась, а просто сунула руку в круглую дыру, сперва отодвинула в
сторону стекло, которое упало как раз на вожделенный предмет, вынула через
дыру сперва одну матово-черную туфлю, потом -- левую, не поцарапав каблук,
не порезав руку об острые края дыры. Туфли исчезли в правом и левом карманах
пальто. Одно мгновение продолжительностью в пять снежных хлопьев Оскар мог
видеть приятный, но не слишком выразительный профиль, уже подумал было, что
это чудесным образом оживший манекен из торгового дома Штернфельд, но тут
она растворилась в снежной пелене, еще раз возникла в желтом свете
ближайшего фонаря и скрылась из светового круга, то ли недавно вышедшая
замуж молодая женщина, то ли оживший манекен. Мне же после проделанной
работы -- а ожидать, подкарауливать, не иметь возможности барабанить и,
наконец, резать пением и оттаивать замерзшее стекло было работой, и работой
нелегкой -- не оставалось ничего другого, кроме как, подобно все той же
воровке, но без ее добычи и с душой столь же воспаленной, сколь и озябшей,
уйти домой. Не всегда мне удавалось, как в изложенном выше образцовом
случае, завершить столь несомненным успехом уловки совращения. Вершиной моих
честолюбивых замыслов было превращение парочки влюбленных в парочку воришек.
Иногда оба не хотели, иногда он уже протягивал руку, а она тянула его назад,
или, напротив, она проявляла должную смелость, а он пасовал и хныкал, в
результате она повиновалась, но потом начинала его презирать. А один раз я
совращал перед витриной парфюмерного магазина одну парочку, казавшуюся из-за
снегопада совсем уж юной, он изображал героя и похитил одеколон. Она хныкала
и изъявляла готовность отказаться от всех ароматов мира. Все равно он хотел,
чтобы она благоухала, и смог утвердить свою волю до ближайшего фонаря. Там
же эта юная особа с вызывающей откровенностью, словно мне назло, поднялась
на цыпочки и целовала его до тех пор, пока он не побежал по собственным
следам обратно и не вернул витрине похищенное. Точно так же получалось у
меня порой с пожилыми господами, от которых я ожидал даже большей прыти, чем
сулил их молодцеватый шаг в зимней ночи. Благоговейно останавливались они
перед магазином сигар, уносились мыслями куда-то в Гавану, в Бразилию, а то
на острова Aphqq`cn, и, когда мой голос, как по мерке, производил надрез,
после чего вырезанный кусок аккуратно шлепался на коробку "Черной
мудрости"-, в таких господах словно бы защелкивался перочинный нож. Они
поворачивали и, размахивая тростью, пересекали улицу, пробегали мимо меня и
моей подворотни, меня не замечая, и давали возможность Оскару усмехнуться
над смятенным выражением стариковского лица, как бы искаженного усилиями
дьявола, впрочем, к его усмешке примешивалась легкая озабоченность, ибо все
эти господа, чаще всего преклонных лет любители сигар, обливались то
холодным, то горячим потом, -- короче, особенно при неустойчивой погоде
рисковали серьезно простудиться. Страховым компаниям пришлось той зимой
выплатить изрядные суммы по большей части застрахованным от взломов
магазинам нашего пригорода. Пусть даже я ни разу не доводил дело до крупных
грабежей, намеренно вырезая дыры такого размера, что из витрины можно было
вытащить один, ну от силы два предмета, случаи, именуемые "кража со
взломом", участились до такой степени, что криминальная полиция просто
сбилась с ног, хотя все равно пресса бранила ее за бездеятельность. С ноября
тридцать шестого до марта тридцать седьмого года, когда полковник Коц
образовал в Варшаве правительство национального единства, набралось
шестьдесят четыре попытки и двадцать восемь успешных хищений подобного рода.
Правда, служащим полиции либо удавалось снова отобрать добычу у части этих
пожилых женщин, франтоватых приказчиков, горничных и учителей на пенсии,
которые не были ворами по призванию, либо этих неквалифицированных витринных
мародеров на другой день после того, как предмет их вожделений обеспечил им
бессон ную ночь, осеняла идея сходить в полицию с повинной: "Ах, ах,
простите меня, больше это не повторится. Просто в стекле вдруг возникла
дыра, когда же я опомнился от испуга, а разбитая витрина уже осталась за три
квартала от меня, вдруг выяснилось, что в левом кармане моего пальто лежит
пара превосходных и наверняка очень дорогих, если не сказать вообще
бесценных, кожаных перчаток". Поскольку полиция в чудеса не верит, всех
пойманных, даже тех, кто сам пришел с повинной, препровождали в тюрьму на
срок от одного до двух месяцев. Мне же в ту пору тоже доводилось сиживать
под домашним арестом, ибо матушка наверняка подозревала, хотя благоразумно
не признавалась в том ни себе самой, ни тем более полиции, что мой более
сильный, чем стекло, голос был каким-то боком причастен к этой преступной
игре. А вот Мацерату, который, изображая из себя мужа чести, учинил мне
допрос, я не сказал ни словечка; я со все большей ловкостью прикрывался
своим жестяным барабаном и обликом недоразвитого трехлетки. -- Во всем
виноват тот лилипут, который поцеловал нашего Оскархена в лоб, -- снова и
снова восклицала матушка после таких допросов, -- чуяло мое сердце, что он
недаром его поцеловал, ведь раньше Оскар был совсем не такой. Должен
признать, что господин Бебра все время продолжал в какой-то мере
воздействовать на меня. Ведь даже и домашние аресты не могли удержать меня
от того, чтобы при удачном стечении обстоятельств без спросу отлучиться на
часок, который давал возможность пропеть в витринном стекле пресловутое
круглое отверстие и сделать исполненного надежд молодого человека,
засмотревшегося на витрину, обладателем винно-красного галстука из чистого
xekj`. Если вы спросите меня, не само ли зло повелевало Оскару усилить
соблазн, который и без того исходил от ослепительно чистой витрины, с
помощью отверстия величиной в ладонь, я буду вынужден ответить: да, само
зло. Это было злом хотя бы потому, что я стоял в темных подъездах, а
подъезд, как всем должно быть известно, есть излюбленное местопребывание
зла. С другой стороны, отнюдь не желая умалить зло моих искушений, сегодня,
когда у меня нет более ни возможности, ни желания вводить кого- либо в
искушение, я обязан сказать себе и своему санитару Бруно:
фланеров, влюбленных в предмет своей мечты, ты вдобавок помогал людям перед
витринами познать самих себя. Ни одна солидная и элегантная дама, ни один
добропорядочный дядюшка, ни одна престарелая, но сохранившая свежесть с
помощью веры девица никогда не признали бы в себе воровских задатков, когда
б твой голос не подбил их на воровство и, сверх того, не посодействовал
Буджолд Лоис
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Земляной Андрей
Марко Джон
Круз Андрей