плече скатанный бурый ковер. Под мышками у нее сверкали белокурые, слипшиеся
от соленого пота волосы. Ковер свисал спереди и сзади. С тем же успехом она
могла бы нести, перекинув через плечо, пьяного мужа, только ее муж давно
умер. Когда она проносила мимо меня свои телеса под черной юбкой из
блестящей тафты, мне ударили в нос испарения ее тела: нашатырь, огурец,
карболка -- не иначе у нее были месячные. Вскоре со двора донесся тот
равномерный стук палок по коврам, который гонял меня по квартире,
преследовал меня так, что под конец мне пришлось укрыться от него в платяном
шкафу нашей спальни, поскольку висящие там зимние пальто перехватывали
большую часть предпасхальных шумов. Но не только от фрау Катер, выбивающей
ковры, укрывался я в шкафу. Мама, Ян и Мацерат еще не успели скинуть свои
пальто, как уже завязался спор по поводу обеда на Страстную пятницу. Тема не
ограничилась одними лишь угрями, пошло в ход и мое знаменитое падение с
лестницы: "Ты виноват, ты во всем виноват, а вот я сейчас сварю суп из
угрей, и перестань ломаться, можешь варить что угодно, только не угрей, как
будто в погребе не хватает jnmqepbnb, достань банку с лисичками, только
крышку потом захлопни, чтоб опять не случилось беды, да хватит тебе
талдычить одно и то же, на обед будут угри -- и баста, с молочком, с
горчицей, с картошечкой, и лавровый листик туда положим, и гвоздичку, нет,
будет тебе, Альфред, раз она не хочет, а ты, между прочим, не вмешивайся, я
ведь не зря купил угрей, я их выпотрошу как следует и в воде подержу,
нет-нет-нет, вот когда я их подам на стол, тут мы и поглядим, кто будет
есть, а кто нет". Мацерат захлопнул за собой дверь гостиной, скрылся в
кухне, и мы услышали, как он на удивление громко там возится. Угрей он
убивал поперечным надрезом позади головы, а матушка, наделенная слишком
большим воображением, вынуждена была опуститься на кушетку, что вслед за ней
проделал и Ян. И вот они уже ухватили друг друга за руки и принялись
шептаться на кашубском наречии. Когда трое взрослых распределились по
квартире таким образом, я еще не сидел в шкафу, а сидел, как и они, в
гостиной. Возле изразцовой печки стоял детский стульчик. Я поболтал ногами,
подставив себя пристальному взгляду Яна и отлично сознавая, до чего я мешаю
обоим, хотя едва ли они могли учинить что-нибудь серьезное, когда за стеной
пусть даже невидимый отсюда, но вполне реальный Мацерат грозил полудохлым
угрем, которым размахивал, словно кнутом. Они сплетались руками, сжимали до
хруста в суставах все двадцать пальцев и этим хрустом окончательно меня
доконали. Разве ударов Катерихи по ковру было недостаточно? Разве не
проникали они со двора сквозь стены, разве не приближались, хоть и не
становясь при этом громче?
чтобы уход его не выглядел слишком демонстративным, затем, всецело занятый
своим барабаном, шмыгнул в спальню.
спальню полуоткрытой и с удовлетворением констатировал, что меня так никто и
не окликнул. Я все еще прикидывал, куда лучше залезть Оскару -- то ли под
кровать, то ли в платяной шкаф. Я предпочел шкаф, потому что под кроватью
мог испачкать свой синий и очень маркий костюмчик. Я еще смог дотянуться до
ключика, повернул его, развел зеркальные створки и с помощью барабанных
палочек сдвинул в сторону висящие на перекладине плечики с пальто и прочей
зимней одеждой. Чтобы дотянуться до тяжелых тканей да еще сдвинуть их, мне
пришлось встать ногами на барабан. Возникшая посреди шкафа брешь была хоть и
невелика, но все же достаточно просторна, чтобы принять залезшего туда и
присевшего на корточки Оскара. Мне даже удалось, правда не без труда,
закрыть за собой зеркальные дверцы и так засунуть между створками шаль,
которую я обнаружил на дне шкафа, что возникла щель с палец шириной,
обеспечивавшая как возможность наблюдения, так и приток свежего воздуха.
Барабан я положил на коле ни, но барабанить не стал, даже тихо -- и то не
стал, а, напротив, безвольно позволил испарениям зимних пальто окутывать и
пронизывать себя.
которые почти позволяли мне собраться с мыслями, увязать их воедино и
вручить некоему идеалу, достаточно богатому, чтобы воспринять мой дар со
сдержанной, едва заметной радостью.
своими возможностями, я переносился l{qklh в приемную доктора Холлаца на
Брунсхефервег и заново переживал ту часть еженедельных визитов по средам,
которая меня привлекала. Поэтому мысли мои устремлялись не столько к врачу,
сколько к сестре Инге, его ассистентке. Ей дозволялось раздевать и одевать
меня, ей одной -- измерять, взвешивать, испытывать меня; короче, все те
эксперименты, которые учинял надо мной доктор Холлац, сестра Инга выполняла
очень точно, хоть и не без досады, после чего с оттенком ехидства
рапортовала об отсутствии успехов, что доктор Холлац, со своей стороны,
именовал известными успехами. На чистой крахмальной белизне сестринского
облачения, на невесомой конструкции, которую она носила в качестве
сестринского чепца, на скромной, украшенной красным крестом брошке частенько
отдыхал мой взгляд и мое, порой затравленное, сердце барабанщика. Как
отрадно было следить за все новым и новым расположением складок на ее
сестринском одеянии! А имелось ли тело под этими складками? Ее стареющее
лицо, ее грубые, несмотря на тщательный уход, руки позволяли догадываться,
что сестра Инга все-таки женщина. Однако запахов, способных подтвердить ее
телесную суть, запахов, которые, к примеру, предъявляла моя матушка, когда
Ян или Мацерат у меня на глазах помогали ей скидывать одежды, такого рода
ароматов сестра Инга не источала. А исходил от нее запах мыла и наводящий
усталость запах лекарств. Сколько раз, покуда она обследовала мое маленькое
и, как все полагали, больное тельце, меня мог сморить сон -- сон легкий,
рожденный складками белой ткани, овеянный карболкой сон, сон без сновидений,
разве что брошка ее в этом сне разрасталась бог весть до чего: до моря
знамен, до отблеска зари на снежных вершинах Альп, до полей дикого мака,
изготовясь к мятежу против бог весть чего: против индейцев, вишен,
кровотечений из носа, петушиных гребешков, скопления красных кровяных
шариков, покуда все поле зрения не заливалось краснотой, являя достойный фон
для некоей страсти, которая тогда, равно как и сегодня, представлялась и
представляется мне вполне естественной, хотя поименовать ее очень трудно,
ибо само по себе словечко "красный" еще ничего не означает, текущая из носу
кровь здесь ничем не поможет. И кумач знамен со вре менем блекнет, и, если я
все равно говорю "красный", эта краснота меня не приемлет, краснота
выворачивает свои покровы наизнанку: они черные, здесь она, здесь она,
Черная кухарка, пугает меня желтый цвет, обманывает синий, я не верю синему,
не лжет мне и не зеленит мне -- зеленый, зелен гроб, в котором я пасусь,
зелень укрывает меня, с зеленью я сам себе бел. Это крестит меня в черный
цвет, а черный пугает меня желтым, а желтый обманывает синим, а синему я не
верю в зеленый, а зеленый расцветает красным, а красной была брошка у сестры
Инги, она носила красный крест, точнее сказать -- носила на съемном
воротничке своего сестринского халата; но редко, даже и в платяном шкафу,
мне удавалось задержаться на этом самом одноцветном из всех впечатлений.
пробудил меня от начавшегося и посвященного сестре Инге полусна. Я сидел
вполне бодрый, с распухшим языком, барабан -- на коленях, между
разноокрашенных зимних пальто, вдыхал запах мацератовского партийного
обмундирования, соседствовал с кожей портупеи, ремня, петли для карабина, не
видел больше ничего из белых складок на сестринском халате: здесь падала
шерсть, здесь висели шерстяные ткани, здесь bek|ber сминал фланель, а надо
мной -- шляпные моды последних четырех лет, а у моих ног -- ботинки,
туфельки, начищенные голенища, каблуки с подковками и без, полоса света,
падая из комнаты, позволяет мне все увидеть, Оскар пожалел, что оставил щель
между дверцами шкафа. Ну чего мне ждать от них, от тех, кто сидит в
гостиной. Допустим, Мацерат застукал обоих на кушетке, что навряд ли
возможно, поскольку Ян всегда, а не только за игрой в скат соблюдал остатки
осторожности. Вероятно -- так оно впоследствии и оказалось, -- Мацерат
водрузил на стол посреди гостиной большую суповую миску с готовым к
употреблению картофельным супом из умерщвленных, выпотрошенных, вымоченных,
отваренных со специями угрей и даже позволил себе, поскольку никто не
садился за стол, нахваливать свою стряпню, перечисляя все приправы и все
премудрости рецепта. Матушка закричала. По-кашубски, а кашубского Мацерат и
не понимал, и не выносил, и, однако же, принужден был слушать, да, верно, и
понял, о чем это она: речь могла идти только об угрях, и, как всякий раз,
когда матушка кричала о моем падении с лестницы, Мацерат ответствовал. Оба
хорошо заучили свои роли. Ян подавал реплики. Без него театр просто не
получился бы. И вот наконец второе действие: с грохотом откинута крышка
пианино, без нот, по памяти, ноги на обеих педалях, отставая, забегая
вперед, сливаясь -- хор охотников из "Волшебного стрелка", -- "Что может
прекраснее быть на земле". И на самой середине, где "Эгей-эге-гей!", с
грохотом падает крышка пианино, ноги прочь с педалей, опрокинут
табурет-вертушка, матушка приближается, еще один взгляд в зеркальные дверцы,
и вот она уже бросилась -- я все мог видеть через свою щелку -- бросилась
поперек на супружескую постель под синим балдахином, рыдала и столь же
многопальцево ломала руки, как это делала кающаяся Магдалина с цветной
литографии в золотой рамке над изголовьем супружеской крепости. Долгое время
я мог слышать, как скулит матушка, легкое поскрипывание кровати да
приглушенный шепот из гостиной. Ян успокаивал Мацерата. Мацерат просил Яна
успокоить матушку. Шепот мало-помалу иссяк, в спальню вошел Ян. Действие
третье: он постоял перед кроватью, переводя взгляд с матушки на кающуюся
Магдалину и обратно, осторожно присел на край, погладил спину и зад лежащей
на животе матушки, успокоительно заговорил по-кашубски и -- поскольку слова
на нее больше не действовали -- запустил руку ей под юбку, пока наконец она
не перестала скулить, а Ян смог отвести взгляд от многопальцевой Магдалины.
Стоило посмотреть, как Ян встал после выполненной работы, отер пальцы
носовым платком и громко, но уже не по- кашубски, чтобы и Мацерат в гостиной
либо на кухне мог услышать и понять, произнес, отчетливо выделяя каждое
слово:
Махров Алексей
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Суворов Виктор
Круз Андрей