угрей и утопил в сортире. А мы сейчас закрутим хороший скат, по четверть
пфеннига, я не против, и, когда все останется позади и мы успокоимся,
Альфред поджарит нам грибы с яйцом и картофелем.
стеганое одеяло, перед зеркальными дверцами снова привела в порядок свою
прическу и вслед за Яном покинула спальню. Я отвел глаз от щели и вскоре
услышал, как они тасуют карты. Маленький, робкий смешок, Мацерат снял
колоду, Ян сдает карты, и начался торг. Сдается мне, Ян предложил Мацерату
заказывать игру, но rnr спасовал уже на двадцати трех. Тогда матушка подняла
заказ до тридцати шести, после чего Яну тоже пришлось пасовать, и матушка
разыграла гранд, который едва не продула. Следующий кон выиграл Ян -- на
простой бубне, без сучка-задоринки, а за ним матушка заказала черву без
прикупа, и хоть и с трудом, но вылезла.
ночи, единожды прерванный на яичницу с грибами и жареным картофелем, я
перестал уделять внимание последующим партиям и даже -- более того --
попробовал вернуться мыслями к сестре Инге и ее белым, навевающим сон
одеждам. Но мои предстоящие визиты к доктору Холлацу были омрачены. И не
потому только, что зеленый, синий, желтый и черный цвета то и дело
вторгались в красный цвет красного креста, но и потому, что события
минувшего утра вклинивались туда же; всякий раз, когда отворялась дверь в
приемную доктора, к сестре Инге, мне являлся не чистый и легкий облик
сестринского халата, нет, это грузчик на молу в Нойфарвассере под
навигационной вышкой вытаскивал угрей из мокрой, кишащей живностью конской
головы, а то, что виделось белым, то, что я хотел отнести на счет сестры
Инги, оказывалось крыльями чаек, которые на какое- то мгновение обманно
закрыли и падаль, и угрей в этой падали, покуда вновь не разверзлась рана,
но она не кровоточила, порождая красный цвет, а, напротив, лошадь была
черной, бутылочно-зеленым -- море, немного ржавчины примешал к общей картине
груженный лесом "финн" и чайки -- не говорите мне больше про голубей --
облаком закрыли жертву, обмакнули концы крыльев и подбросили одного угря
моей сестре Инге, а Инга перехватила угря, воздала ему почести и сама стала
чайкой, приняла образ, нет, не голубя, а если даже Святого Духа, то все
равно в обличье, которое зовется чайкой, облаком налетает на мясо и
празднует Троицу. Отказавшись от усилий, я отказался тогда и от шкафа,
неохотно распахнул изнутри зеркальные дверцы, вылез из ящика, увидев себя в
зеркале, нашел, что нисколько не изменился, но все же порадовался, что фрау
Катер уже перестала выколачивать ковры. Правда, для Оскара Страстная пятница
закончилась, но хождению по мукам предстояло начаться лишь после Пасхи.
СУЖЕНИЕ ОТ ИЗГОЛОВЬЯ К ИЗНОЖЬЮ
Пасхи, которую мы вместе с семейством Яна Бронски провели в деревенском
Биссау, у бабушки и у дяди Винцента, хождение по мукам должно было начаться
и для моей матушки, и даже приветливая майская погода тут ничем помочь не
могла.
охваченная загадочной прожорливостью спустя недели две после Пасхи, она, не
заботясь больше о своей фигуре, начала поглощать рыбу в таких количествах,
что Мацерат сказал:
в лавке не было покупателей, на брасывалась на фанерный ящик с бонзакскими
шпротами, на обед требовала жареную камбалу или треску в горчичном соусе, а
после обеда ее уже снова можно было увидеть с jnmepbm{l ножом в руках: угорь
в желе, рольмопс, сельдь жареная; когда же Мацерат отказывался жарить или
варить рыбу еще и к ужину, она не тратила лишних слов, не бранилась, а
просто спокойно вставала со своего места и возвращалась с куском копченого
угря из лавки, отчего у нас у всех пропадал аппетит, потому что она
соскребала весь жир с угриной шкурки изнутри и снаружи, да и вообще ела
теперь рыбу только при помощи ножа. За день ее по нескольку раз рвало.
Встревоженный Мацерат спрашивал растерянно:
отвечала, и бабка Коляйчек, когда в воскресенье на обед у нас подали
отварного угря с картофелем и все это плавало во взбитых сливках, хлопнула
ладонью по столу и сказала: -- Ну, Агнес, объясни наконец, что с тобой? Ну
чего ты ешь рыбу, если тебя от нее воротит, и не говоришь ни словечка, и
ведешь себя как незнам кто. Матушка лишь покачала головой, картофель
сдвинула в сторону, угря обмакнула в сливки и принялась есть как заведенная,
словно ей задание такое дали. Ян Бронски ничего не говорил. Когда я однажды
застал обоих на кушетке, они хоть и держались по обыкновению за руки и
одежда у них была в беспорядке, но меня поразили заплаканные глаза Яна и
апатия матушки, которая, однако, сменилась вдруг на полную свою
противоположность. Она вскочила, схватила меня, стиснула, подняла, на
мгновение открыв передо мной бездну, которую нельзя было заполнить даже
горами жареных, пареных, маринованных и копченых рыб. Несколько дней спустя
я мог наблюдать, как она не только набросилась в кухне на уже привычные
чертовы сардины, но даже слила масло из множества старых банок, которые
сохранила, в маленькую сковородку для соусов, разогрела на газу и начала
пить, отчего у меня, стоявшего в дверях кухни, выпали из рук палочки. Тем же
вечером матушку доставили в городскую клинику. Мацерат плакал и причитал,
поджидая "скорую помощь": -- Ну почему ты не хочешь ребеночка? Не все ли
равно, от кого он. Или ты все еще из-за этой дурацкой лошадиной головы? И
что нас туда понесло?! Забудь ты про это, Агнес. Я ведь не нарочно. Пришла
машина, матушку вынесли, на улице собрались дети и взрослые, матушку увезли,
и впоследствии нам предстояло узнать, что матушка не забыла ни мол, ни
лошадиную голову, что воспоминание об этом коне, все равно как его звали --
Ханс или Фриц, -- она унесла с собой. Ее органы с болезненной наглядностью
вспоминали о прогулке в Страстную пятницу и тем вынудили мою мать, которая
разделяла точку зрения своих органов, умереть из страха перед повторением
подобной прогулки. Доктор Холлац толковал о желтухе и о рыбной интоксикации.
В больнице установили, что матушка на третьем месяце беременности, отвели ей
отдельную палату, где четыре дня подряд она демонстрировала нам, которым
разрешили ее навещать, полное отвращения, но порой улыбающееся мне
измученное судорогами лицо. Хоть она и старалась доставлять своим
посетителям маленькие радости, как нынче стараюсь я в дни посещений
изображать перед своими друзьями чувство глубокого удовлетворения, не в ее
силах было помешать регулярно возникающим рвотным позывам сотрясать медленно
nrqrso`~yee тело, пусть даже оно ничего больше не могло из себя исторгнуть,
кроме как уже под конец, на четвертый день этого трудного умирания, -- малую
толику дыхания, того, что в конце должен исторгнуть каждый, чтобы получить
право на свидетельство о смерти.
причин для уродующих ее позывов. Едва она, обмытая, улеглась в саване, мы
вновь увидели ее родное, круглое, наивно-лукавое лицо. Старшая сестра
отделения закрыла ей глаза, поскольку Мацерат, как и Ян Бронски, совсем
ослеп от слез.
бабушка, Хедвиг Бронски и Стефан, которому было уже без малого четырнадцать.
К тому же лично меня смерть матушки ничуть не удивила. Разве Оскару, который
по четвергам сопровождал ее во время поездок в Старый город, а по субботам
-- в церковь Сердца Христова, не казалось, что она вот уже много лет
судорожно ищет способа разрушить треугольник отношений таким образом, чтобы
Мацерату, которого она, может быть, ненавидела, досталась в наследство вина
за ее смерть, тогда как Ян Бронски, ее Ян, мог и впредь служить на Польской
почте с мыслью: она умерла ради меня, она не хотела стоять у меня поперек
дороги, она принесла себя в жертву.
речь шла о том, чтобы обеспечить своей любви ложе в спокойных условиях, они
одновременно проявляли и склонность к романтике: при желании в них можно
видеть Ромео и Джульетту или, если угодно, двух королевских детей, которые
по сюжету никак не могли встретиться, потому что вода была слишком глубока.
Покуда матушка, успевшая своевременно причаститься Святых Тайн, холодная и
чуждая отныне любым волнениям, лежала под молитвой священника, я нашел в
себе не только время, но и желание наблюдать за сестрами, которые
исповедовали по большей части протестантскую веру. Они складывали руки не
так, как это делали католики, с большей уверенностью, сказал бы я, читали
"Отче наш", с некоторыми отклонениями от оригинального католического текста,
и не осеняли себя крестом, как это, к примеру, делали бабушка Коляйчек, все
семейство Бронски, да и я сам. Мой отец Мацерат -- в данном случае назову
его так, хоть у меня и нет уверенности, что именно он зачал меня, --
протестант, отличался от других протестантов, потому что во время молитвы не
складывал руки перед грудью, а, напротив, держа сцепленные пальцы примерно
на уровне причинного места, как бы совершал переход от одной религии в
другую и явно стыдился своей молитвы. Бабушка вместе со своим братом
Винцентом стояла на коленях у смертного одра, молилась громко и безоглядно
на кашубском наречии, тогда как ее брат Винцент лишь ше велил губами, на
польском надо полагать, зато до предела распахивал глаза на зрелище духовных
свершений. Я был бы не прочь побарабанить. В конце концов, это ей, бедной
моей маме, я был обязан множеством бело-красных барабанов. Это она, в
противовес пожеланиям Мацерата, положила мне в колыбель материнское обещание
барабана, вдобавок ее красота время от времени, когда она еще была стройной
и не бегала на гимнастику, служила темой для моего барабана. Под конец я уже
не мог больше сдержать себя: в комнате, где умерла моя матушка, я еще раз
воплотил на барабане идеальный образ ее сероглазой opekeqrh и был крайне
удивлен, что именно Мацерат укротил немедленно за тем последовавший протест
Распопов Дмитрий
Ильин Андрей
Гюго Виктор
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия