Яна, однако, с другой стороны, не слишком дорожил своим секретарем как
надежным защитником почты и потому отдал ему приказ на правах санитара
приглядывать за ранеными и попутно и за мной, кого он бегло, но, как мне
кажется, с отчаянием погладил по голове, дабы ребенок не ока зался
вовлеченным в боевые действия.
будто игральные кости. Михон при стальной каске, посланник Варшавы Конрад и
разносчик денежных переводов Велун ринулись на свои боевые позиции. Ян и я,
оба мы вкупе с семью- восьмью ранеными, оказались в лишенном окон помещении,
которое приглушало звуки боя. Даже пламя свечей и то не слишком трепетало,
когда на улице серьезничала гаубица. Здесь было тихо, несмотря на стоны
раненых или из-за них. Ян поспешно и неумело обмотал полосы от разорванных
простыней вокруг бедра Кобиеллы, после чего решил заняться собой, но ни
щека, ни тыльная сторона ладони больше не кровоточили. Порезы молчали,
покрывшись корочкой запекшейся крови, но, надо думать, болели и тем питали
страх
суетливо ощупал свои карманы, нашел полную колоду: скат! И до самого прорыва
обороны все мы играли в скат.
все корзины для писем уже были заняты другими ранеными, нам пришлось усадить
Кобиеллу, прислонив его к корзине, потом, так как он время от времени
норовил рухнуть, мы привязали его подтяжками, заимствованными у другого
раненого, тем придали ему устойчивое положение и на казали ни за что не
выпускать карты из рук, потому что Кобиелла был нам нужен. Куда бы мы
годились без необходимого для ската третьего игрока? Тем, кто лежал по
корзинам, уже было трудно отличать красную масть от черной, они больше не
хотели играть в скат. Кобиелла, по правде говоря, тоже не хотел. Он хотел
лечь, предоставить событиям идти своим чере дом, ни во что больше не
вмешиваясь, -- вот чего хотел наш комендант. Сложить непривычно праздные
руки, сомкнуть лишенные ресниц веки и в этой позиции наблюдать завершение
работ по сносу. Но мы не потерпели подобного фатализма, мы крепко-накрепко
привязали его, мы заставили его быть у нас третьим, а Оскар -- тот был
вторым, и никого не удивило, что такой малыш умеет играть в скат.
произнес: "Восемнадцать!" -- Ян, оторвавшись от своих карт, хоть и глянул на
меня бегло, с недоумением, но утвердительно кивнул, после чего я снова:
"Двадцать?" -- Ян без запинки: "Тоже", я: "Два! А три? Двадцать четыре?" --
Ян с сожалением: "Пас". Ну а Кобиелла? Кобиелла уже собирался рухнуть,
несмотря на подтяжки. Но мы подняли его, мы переждали, пока уляжется шум
разорвавшегося далеко от нашей комнаты снаряда, и тогда Ян мог прошептать в
возникшую вслед за тем тишину: "Двадцать четыре, Кобиелла. Ты разве не
слышал, что заказывает мальчик?"
поднял домкратом отяжелевшие веки. Наконец его водянистый взгляд скользнул
по десяти картам, которые благородно и без малейшей попытки запустить в них
глаза вложил ему в руки Ян. -Я пас, -- сказал Кобиелла, вернее, мы считали
эти слова с его губ, слишком, наверное, пересохших, чтобы он мог говорить
нормально.
"контру", пришлось рявкнуть на коменданта, добродушно, но грубо толкнуть его
в бок, пусть тот очнется и не забывает про свои обязанности, потому что для
начала я выбил у обоих все козыри. Затем отдал им трефового короля, которого
Ян взял на валета пик, но, поскольку бубей у меня не было, побил у Яна
бубнового туза и снова забрал ход -- валетом червей выбил у него десятку --
Кобиелла тут сбросил девятку бубен -- после чего мне оставалось лишь добить
их длинной червой -- а-одним-играешь-два-контра-три-шнайдер-четыре-на
трефах-это сороквосемьочковили двенадцать пфеннигов! Лишь в очередной кон,
когда я заказал более чем рискованную игру -- гранд без двух, -- Кобиелла, у
которого хоть и были на руках оба валета, рисковать не решился, спасовал уже
на тридцати трех и взял трефовым валетом валета бубен, игра несколько
оживилась. Комендант, словно взятый своей взяткой, зашел вдогонку бубновым
тузом, на который мне пришлось отдать мою бубну, а Ян подкинул еще и
десятку. Кобиелла подгреб взятку и зашел с короля, которого я и мог, и
должен был взять, но вместо того сбросил им восьмерку треф;
пиковой десятки, которую я чуть не взял козырем, но этот чертов Кобиелла
перебил меня пиковым валетом, вот о нем я то ли вообще позабыл, то ли
считал, что он у Яна, а он возьми да и окажись у Кобиеллы, и тот, загоготав,
его выложил. Потом он, само собой, разыграл свою пику, я только и знал, что
отдавать, а Ян все подкидывал да подкидывал, и, когда они наконец зашли в
черву, мне это уже было без на добности, я насчитал всего пятьдесят два очка
и без-двух- играешь-три-гранд-это-шестьдесят-проигрыш-это-двадцать-или-
тридцать-пфеннигов. Ян подбросил мне два гульдена мелочью, я расплатился, но
Кобиелла, несмотря на выигрыш, снова обмяк, деньги получать не стал, и даже
снаряд, первый раз разорвавшийся на лестничной клетке, ничуть его не
встревожил, хотя это была его лестничная клетка, хотя именно он без устали
начищал и натирал ее много лет подряд.
решительно не знали, как им быть и в какую сторону клониться, вновь овладел
страх. Даже когда на лестничной клетке опять воцарилась относительная
тишина, когда очередной снаряд разорвался перед удаленным от нас фасадом, Ян
Бронски начал как безумный тасовать карты, два раза сбился со счета, но я не
стал ему ничего говорить. Покуда там стреляли, Ян оставался недоступен для
слов, пребывал в странном возбуждении, бестолково завышал торг, ходил не в
ту масть, забывал даже сбросить прикуп и все время прислушивался своими
маленькими, красивыми, чувственно пухлыми ушками к тому, что творится
снаружи, а мы тем временем с нетерпением ожидали, когда он наконец займется
игрой. Но в отличие от Яна, который все больше отвлекался, Кобиелла все
время был при деле, разве что снова обмякнет на своих подтяжках и его
придется подбадривать пинком в бок. Играл он, надо сказать, совсем не так
плохо, как, судя по виду, было ему самому. А обвисал он, лишь выиграв
очередную партию, либо посадив на контре меня или Яна. Выиграть или
проиграть -- это уже не составляло для него разницы. Он теперь существовал
только для самой игры. А когда мы считали и пересчитывали, он косо повисал
на чужих подтяжках, дозволяя лишь своему кадыку испуганно подергиваться и
тем подавать признаки жизни от имени коменданта Кобиеллы.
связанные с осадой и штурмом почты, так уж досаждали его нервам. Дело скорее
было в этом первом, внезапном и, как я про себя решил, ограниченном
временными рамками отказе от всякого притворства. Если до сего дня я
представал без личины перед одним лишь наставником Беброй и его
сомнамбулической дамой по имени Розвита, то сегодня перед дядей, он же мой
предполагаемый отец, и перед инвалидом Кобиел-лой, то есть перед людьми,
которые на будущее совершенно исключались как свидетели, я выступал в
соответствии с документами пятнадцатилетним подростком, который хоть и
рискованно, но очень недурно играет в скат. И вот эти усилия, которые,
соответствуя моим намерениям, решительно не соответствовали моим карликовым
размерам, вызвали через без малого час игры сильнейшую боль в голове и в
суставах.
между двумя почти одно за другим попаданиями, сотрясавшими все здание, не
прикажи ему неведомое до тех пор чувство ответственности выдержать и
ответить на страхи предполагаемого отца единственно действенным средством --
игрой в скат.
руки до этого не доходили. Недаром же я старался, чтобы карты все время были
в движении, и, когда свечи после разрыва на лестнице упали и утратили свои
огоньки, не кто иной, как я, с полным самообладанием сделал самое разумное,
а именно достал спички из Янова кармана, там же прихватил сигареты с золотым
мундштуком, вернул на землю свет, зажег для Яна успокоительную "регату" и
восстановил в темноте один огонек за другим, прежде чем Кобиелла,
воспользовавшись ею, успел уйти навсегда.
чтобы они всегда были под рукой, сам выказал полнейшее пренебрежение к
табаку, зато Яну предложил еще одну сигаретку, даже Кобиелле сунул одну в
искаженный рот, и дело пошло на лад, и игра оживилась, табак утешал, табак
успокаи вал, но не мог воспрепятствовать Яну Бронски проигрывать одну партию
за другой. Он потел и, как и всякий раз, когда сильно увлечется, проводил по
верхней губе кончиком языка. Распалился он до того, что в пылу игры назвал
меня Альфредом и Мацератом, а в Кобиелле увидел как партнера мою бедную
матушку. И когда в коридоре кто-то выкрикнул: "Конрада уби ло!" -- он с
укором поглядел на меня и промолвил: - Альфред, прошу тебя, выключи радио! А
то собственного голоса не слышно!
хранилища и втащил испускавшего дух Конрада. - Закройте двери, дует! --
возмутился Ян. И впрямь дуло. Подозрительно заморгали свечи, а успокоились,
лишь когда люди, оттащившие Конрада в угол, снова затворили за собой дверь.
Вид у нас троих был более чем фантастический. Снизу нас озаряло пламя
свечей, придавая нам вид всемогущих волшебников. И когда после этого
Кобиелла решил сыграть черву без двух и сказал: " Двадцать семь", а потом:
"Тридцать", даже не сказал, а пробу лькал, причем глаза у него то и дело шли
враскос и в правом плече у него сидело нечто такое, что просилось наружу,
вздрагивало, проявляло бессмысленную живость, а потом наконец смолкало, но
зато не удерживало больше Кобиеллу от падения вперед, отчего поехала
корзина, полная писем и с мертвецом без подтяжек, когда Ян одним рывком
задержал и Кобиеллу, и корзину, когда Кобиелла, чей уход снова был
приостановлен, наконец прохрипел: "Черва без прикупа", а Ян смог прошипеть:
"Контра", а Кобиелла проговорить: "Ре", Оскар понял, что оборона Польской
почты прошла успешно, что те, кто сейчас наступает, уже проиграли едва
Посняков Андрей
Панов Вадим
Смит Кордвейнер
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Шилова Юлия