треугольной мордочкой -- как у лисы, -- то и дело взрывает ткань его
повествования и явно вынуждает меня, пересказчика, зафикси ровать две, а то
и больше версий путешествия с востока на запад. Но это не мое прямое
занятие, а потому я лучше буду держаться того социал-демократа, который ни
разу не менял лица во время всей поездки и, более того, по словам моего
пациента, почти до Штольпа снова и снова пытался втолковать остальным
пассажирам, что, расклеивая плакаты вплоть до тридцать седьмого года, он
расходовал свое свободное время и рисковал своим здоровьем, потому что был
одним из тех не многих социал-демократов, кто расклеивал даже и в дождь.
уже в который раз остановлен, так как препожаловала с визитом очередная и
довольно многочисленная банда подростков. Багажа у пассажиров почти не
осталось, а потому юные бандиты начали стягивать с них одежду, но--и это
вполне благоразумно -- ограничились верхним мужским платьем. Чет го в свою
очередь не мог понять социал-демократ, по лагавший, что из просторных
монашеских одеяний хороший портной может сшить несколько превосходных
костюмов. Сам социал-демократ с молитвенным выражением поведал при этом, что
лично он -- атеист. А юные бандиты, хоть ничего и не сообщали с молитвенным
выражением, однако принадлежали едино- спасающей церкви и возалкали не щедро
отмеренной шерстяной ткани с монахинь, а однобортного, грубошерстного
костюма с атеиста. Атеист же, со своей стороны, не захотел снимать пиджак,
жилетку и брюки, а, напротив, в очередной раз поведал о своей короткой, но
успешной карьере социал-демократического расклейщика плакатов, и поскольку
он никак не мог завершить свое повествование да вдобавок еще и
сопротивлялся, когда с него снимали костюм, его пнули солдатским, бывшим
вермахтовским, сапогом в живот.
кровью. И он совершенно не заботился теперь о своем костюме, а бандиты
утратили всякий интерес к этой ткани, которая хоть и была запачкана, но
основательная химическая чистка без труда могла бы ее спасти. Отказавшись от
мужского верхнего платья, они взамен сняли с Марии Мацерат голубую блузку из
искусственного шелка, а с юной особы, ко торую звали отнюдь не Люция
Реннванд, а Регина Рекк, ее берхтесгаденский вязаный жакетик. Потом они
задвинули дверь вагона, хоть и не до конца, и поезд тронулся под
надвигавшееся умирание социал-демократа.
путь, где он простоял целую ночь, хоть и ясную, но, по словам моего
пациента, холодноватую для июня.
громко богохульствуя, призывая рабочий класс к борьбе, напоследок -- как это
можно наблюдать в фильмах -- провозгласив здравицу в честь свободы и,
наконец, сотрясшись от страшного приступа рвоты, которая наполнила ужасом
весь вагон, умер социал-демократ, сверх всякой меры ценивший свой
однобортный костюм.
повисла в вагоне. Лишь госпожа Мария Мацерат громко стучала зубами, потому
что замерзла без блузки, а всеми еще оставшимися у нее вещами укрыла своего
сына Курта и господина Оскара. Под утро две неустрашимые монахини
спохватились, что дверь снаружи не заперта, и, воспользовавшись случаем,
почистили вагон, выбросили на насыпь мокрую солому, испражнения детей и
взрослых, рвотные массы социал-демократа.
вагонам разнесли горячий суп и какой-то напиток, похожий на солодовый кофе.
Опасаясь инфекций, из вагона, где ехал господин Мацерат, извлекли труп и
велели санитарам унести его на досках. По ходатайству монахинь офицер
позволил родственникам усопшего вознести короткую молитву. Кроме того, им
разрешали снять с покойного ботинки, носки и костюм.
мешками из-под цемента -- мой пациент наблюдал племянницу раздетого. И снова
девушка, хотя и звали ее Рекк, напомнила ему, отталкивая и притягивая
одновременно, ту самую Люцию Реннванд, которую я изобразил с помощью бечевок
как плетение под названием "Пожирателыпща бутербродов с колбасой". Правда,
при виде своего обираемого дяди она не схватилась за бутерброд с колбасой и
не проглотила его вместе с кожурой, но зато приняла активное участие в
разграблении, получила в наследство жилет от дядиного костюма, надела вместо
конфискованного жакетика и проверила достоинства своего нового, даже можно
сказать идущего ей наряда с помощью карманного зеркальца, причем вобрала в
это зеркальце -- чем и объясняется сохранившаяся по сей день тревога моего
пациента -- его самого и его ложе и холодно скользнула по нему глазами-
щелками с треугольной мордочки.
достаточно вынужденных остановок и уже почти привычных визитов вооруженных
ножами и автоматами подростков, но визиты эти становились раз от разу все
короче, потому что взять у пассажиров было, в общем-то, нечего.
есть примерно за одну неделю, он вырос на девять, если не на десять
сантиметров. Больше всего вытянулись бедра и голени, а вот грудная клетка и
голова почти не изменились. Зато, хотя мой пациент во все время пути лежал
на спине, никак не удалось приостановить рост несколько смещенного влево и
кверху горба. Господин Мацерат говорил также, что после Штеттина -- теперь
поезд вели немецкие же лезнодорожники -- боли настолько усилились, что даже
перелистывание страниц альбома от них уже никак не отвлекало. Ему даже
несколько раз приходилось громко и долго кричать от боли, только теперь его
крик не приносил никакого ущерба стеклам вагона, Мацерат: "Мой голос утратил
всякую способность к разрезанию стекла", однако собрал у его ложа всех
четырех монахинь, которые с тех пор уже не прерывали своей молитвы.
социал-демократа, вышли в Штеттине. Господин Мацерат крайне об этом сожалел,
поскольку вид молодой девушки казался ему очень приятен и даже необходим, а
после ее исчезновения у него начались сильные, судорожные, сотрясающие его
тело приступы с высокой температурой. По словам госпожи Мацерат, он в
отчаянии звал некую Люцию, называл себя сказочным зверем и единорогом,
выказывал страх перед прыжком и страсть к прыжку с десятиметрового
трамплина.
успел узнать несколько сестер, но его перевели в университетскую клинику
Ганновера. Лишь там удалось сбить у него температуру. Госпожу Марию и ее
сына Курта господин Мацерат видел редко, а ежедневно стал видеть лишь с тех
пор, как она устроилась в клинику уборщицей. Но поскольку для госпожи Марии
и для маленького Курта не было подходящего жилья ни в самой клинике, ни по
соседству, а жизнь в лагере для беженцев становилась все невыносимей --
госпоже Марии приходилось ежедневно проводить три часа в переполненных
поездах, часто даже ездить на подножке, до того далеко отстояли друг от
друга клиника и лагерь, -- врачи, несмотря на большие сомнения, разрешили
перевести пациента в Дюссельдорф, в одну из городских больниц, тем более что
у госпожи Марии было разрешение на переезд в Дюссельдорф: ее сестра Густа,
которая уже в войну вышла замуж за живущего там обер- кельнера, предоставила
в распоряжение госпожи Мацерат комнату в своей трехкомнатной квартире, ибо
самому обер-кельнеру места пока не требовалось: он находился в русском
плену.
Билькского вокзала к Веретену или Бенрату, можно было удобно, без пересадок,
доехать до больничного городка.
шестого. И вот уже целый час он рассказывает мне о нескольких сестрах зараз.
Звали их: сестра Моника, сестра Хельмтруд, сестра Вальбур-га, сестра Ильзе и
сестра Гертруд. Он припоминает подробнейшие больничные сплетни, придает
чрезмерное значение деталям сестринского житья-бытья, сестрин ской форменной
одежде. Ни одного слова не уделяет он плохому, как мне помнится, тогдашнему
питанию, нетопленным больничным палатам. Сплошь медицинские сестры, история
о сестрах, унылая сестринская жизнь. Там шушукались и там рассказывали по
секре ту, что именно сестра Ильзе вроде бы сказала старшей сестре, а старшая
сестра посмела пойти с обходом по дортуарам девушек с сестринских курсов
сразу после обеденного перерыва, и там вроде бы пропало что-то, и
беспричинно заподозрили одну сестру из Дортмун-да -- мой пациент, помнится,
назвал ее Гертруд. Вот и истории про молодых врачей, которые вымогали у
сестер талоны на сигареты, он тоже рассказывает очень подробно. И
расследование случая, когда одна лаборантка, даже и не сестра, сделала аборт
то ли сама себе, то ли с помощью ассистента, он тоже считает достойным
подробного рассказа. Я решительно не понимаю своего пациента, который
расточает свой ум на подобные банальности.
просьбу и перескакиваю через энное количество историй, которые он, поскольку
речь в них идет о сестрах, так подробно расписывает вескими словами.
что была бы чересчур велика даже для человека нормального роста, сидит между
плечами на несколько искривленной шее, грудная клетка сильно выдается
вперед, так же и спина, которую можно обозначить как горб. У него сильно
светящиеся, умные, подвижные, порой мечтательно расширенные голубые глаза.
Еще у него густые, слегка волнистые темно- русые волосы. Он охотно
демонстрирует свои сильные по сравнению с остальным телом руки с красивыми,
по его же словам, кистями. Особенно когда господин Мацерат барабанит -- а
руководство заведения разрешает ему барабанить от трех до максимум четырех
часов в день, -- так и кажется, будто его пальцы действуют вполне
самостоятельно и принадлежат другому, пропорциональному телу. Господин
Мацерат очень разбогател на пластинках, он и сегодня хорошо на них
зарабатывает. В дни посещений у него бывают интересные люди. Еще до начала
его процесса, еще прежде, чем его поместили к нам, мне было известно его
имя, ибо господин Мацерат -- знаменитый артист.
Акунин Борис
Махров Алексей
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Гуль Роман Борисович
Кервуд Оливер Дж.