Чтение 111–й страницы книги ~Призвание варяга~

Так что весь офицерский эскорт последовал за принцем осматривать караул
и моя девятилетняя невеста осталась совсем одна. Я, будучи ее женихом, не
посмел отойти со всеми, но и подходить не решался, - что может быть общего у
двадцатичетырехлетнего бугая с такой крохой?

Девочка стояла одна в сером тумане и ее серое монастырское платьице
висело на ней этаким мешочком совершенно скрывая фигуру. У нее было худое и
чуточку костлявое (почти матушкино) лицо, тоненькая цыплячья шейка и из
бесформенного монашеского платья выглядывали остренькие детские ключички.
Этакий гадкий утеночек...

Видно ей не впервой было оставаться наедине с собой и она уже не
слишком расстраивалась от недостатка людского внимания. Пару минут она
потопталась на месте, а потом боязливо, настороженно озираясь по сторонам,
пошла следом за матушкой в ее карету.

В ту пору я был жандарм начинающий, но у меня сердце сжалось от дурного
предчувствия - было похоже, что малышку люто обидели. Да так, что ей некому
ни признаться, ни поплакаться. Только в 1815 году, возвращаясь с войны
домой, я заехал в Берлин и просил тетушку дать мне перемолвиться с кузиной.
Когда мы остались одни, я вынул из-за пазухи папку с делом ее следователей.
На папке была одна надпись: "Дело закрыто. Высшая мера".

Шарлотта к той поре вытянулась в нескладную голенастую девицу с
огромными прыщами по всему лицу. Она с трепетом приняла эту страшную папку и
еле слышно спросила:

- "Ты уверен, что все они умерли?" - я молча кивнул головой, но она не
унялась, - "Для меня это важно! Кто еще видел это?"

- "Андрис, Петер... их адъютанты. Я отнесся к этому, как к делу
семейному. Это не выйдет из круга нашей семьи".

Моя кузина всхлипнула и, рыдая в голос, бросила папку в огонь камина
(была уже глубокая осень). А потом, взвизгнув, - "Не подходи ко мне!" -
пулей выбежала из комнаты и я так и уехал с ней не простившись.

Французской Империи не нужны были все эти крохотные германские
княжества, но Бонапарт не хотел прослыть узурпатором. Прежним хозяевам
оставляли их поместья и замки, с условием, что Бонапарт -- Наследник всех
сих богатств. Детей же - постригали в монашество. Чинно и благолепно. Только
вот после пострига, - всех насиловали с особой жестокостью.

Любому дерьму лестно испробовать принцессу "на зуб", - пусть совсем
маленькую. Ведь монашка все равно никому ничего не скажет, да и кто
выслушает ее слезы?

Мою кузину не тронули. Физически не смогли тронуть... Ей лишь
показывали "допросы", на коих взрослые пьяные дяди насиловали ее нянь,
фрейлин и гувернанток, объясняя малышке, что с ней будет так же - годика
через два. (Ей повезло, что она была -- совсем маленькой...)

Дело открылось лишь после того, как заговорили жертвы извергов. Князья,
да бароны стали стариться, а дочери их не могли и не хотели рожать, - вот
все и вышло наружу. Стали искать концы, а я уже - всех сыскал...

У новой кареты был высокий порожек, а девочка была слишком слаба (она
боялась кушать, веря, что ее усыпят и сонную...). Нога ее соскользнула со
ступени и малышка со всего маху ударилась лбом о дверцу кареты и коленкой о
стальной порожек. Глаза ее налились слезами, но она сразу до крови прикусила
губу, - прусские принцессы не плачут. Раб не смеет ведать о боли своего
господина.

Никто не решился помочь несчастной. Что будет с короной, если всякий
станет лапать Наследницу? В Пруссии за это мигом укоротят на голову.

А может быть, кто и хотел подойти, да я был первым. Я поднял кузину на
руки (она и не весила ничего), поцеловал в глазки, чтоб никто не видел
предательских слез, и спросил:

- "Вам не больно, Ваше Высочество?"

Девочка обвила мою шею своими тонкими ручками, прижалась ко мне всем
телом и я вдруг понял, - насколько ей одиноко и страшно. И чтобы ободрить
ее, я прошептал:

- "Ну все, все... Теперь мы вместе и я никому не дам Вас в обиду. Ты
веришь мне? Ведь я твой старший брат, верно?"

По сей день не могу забыть счастья в глазах малышки, когда она
прильнула ко мне и прошептала:

- "Да. Я верю Вам. Я всегда мечтала о принце, который поцелует меня и я
из лягушонка - стану принцессой", - она подставила мне свои тонкие злые
губки (точь-в-точь - матушкины) и я поцеловал их. У меня было чувство, будто
я целую больного воробышка и я боялся убить его одним лишь дыханием, -
настолько он был слаб после сего приключения.

Тут из кареты раздалось довольное ворчание тетки:

- "Ну вот, - спелись голубки. Ну, погодите немного! Шарлотта, подумай,
какое хозяйство у этакого жеребца! Обожди пару лет, а потом уж - готовь
маслице!" (Если русский двор за глаза зовут "хлевом", то прусский --
"казармой". За весьма специфические юмор и нравы.)

Кузина весьма смутилась и торопливо отпрянула от меня. Я подсадил ее в
карету, она легонько ойкнула, опершись на побитую ногу, и сразу обратила на
себя внимание стареньких статс-дам. (Милочка, какой ужасный синяк! Эй,
кто-нибудь - леду и корпии Ее Высочеству!)

На прощальном вечере, посвященном заключению Тильзитского мира, давали
оперу и наконец-то пела "мамзель Софи". К занавесу, когда охрана утратила
былую бдительность, моим людям удалось смести с дороги жандармов и я вошел в
зал, где шло представление.

И вот, - раздаются заключительные аккорды, героиня Софи умирает на
сцене, а я иду по центральному проходу в шинели со споротыми погонами. А в
руках у меня букет самых прекрасных, самых огненных роз, какие только бывают
посреди лета.

Бонапарт - белый от ярости, у Александра нервный тик, но публика
разглядывает нас с нескрываемым интересом. Толпе нравятся эти штуки, - ими
она живет из поколения в поколение. Я подхожу к сцене и осыпаю "мамзель"
розами с головы до пят. Она, лежа посреди сцены ("умерла" по либретто),
застыла и подглядывает за своим Государем (давеча он самолично выдрал ее
розгами). Тут я опускаю руку в карман и кто-то визжит:

- "У него пистолет!" - офицеры бросаются ко мне, а Софи с ужасом
смотрит и ползет от меня всем телом вглубь сцены. Тут я вынимаю споротые
полковничьи погоны и кидаю их к ногам певички. На меня кидаются жандармы, а
Софи вскакивает, с чувством целует мои погоны, а потом поднимает одну из
огненных роз и бросает ее обратно - через всю залу.

Французские жандармы - люди весьма жесткие, как по команде на миг
отпускают меня, дают мне поднять эту розу, а уж потом заламывают мне руки за
спину и выволакивают из оперы...

Там ко мне подходит Коленкур и с ним прочие. Кто-то грозит всеми
смертными казнями, но Коленкур наливает мне бокал шампанского. Кто-то
кричит, что Императору будет доложено о том, как Коленкур пьет с "врагом
Государя", но тот язвит:

- "С чего вы взяли, что это враг моего Господина? Теперь это не враг,
но его -- кредитор!" - все изумленно смолкают, а Коленкур, лукаво
усмехается:

- "Из нынешней проделки следует, что полковник спал с нашей Софи. Но
теперь-то она спит с Государем! После главного из местных Жеребцов и его
бездонного кошелька...

Бабы - существа слабые, недалекие, но они умеют сравнить. Неужто вы не
можете понять, что после сей Жертвы Император не может не приблизить "mon
Sasha" к себе безусловно?!

Тут - l'Amour! И наш Государь выиграл! Как всегда..."

И Коленкур, как всегда, оказался прав. Александр Павлович был взбешен и
посулил мне верную плаху. Великий же корсиканец хохотал от души и даже
уговорил моего кузена, - вернуть мне все звания, ибо с точки зрения Франции
дело теперь не стоило выеденного яйца.

Меня же Бонапарт пожелал видеть в Париже, в качестве атташе по
культурным вопросам. (А Коленкура немедля отослал в Россию, сказав:
"Монархисты слишком уж снюхались!")

Через полгода в Париже я слушал Оперу в ложе для почетных гостей. Софи
случайно заметила меня и в антракте прислала конверт, в коем был один из
моих погонов полковника с запиской -- "Savage" ("Дикарь").

Я был в ложе с "Прекрасной Элен" и она первой прочла записку и, скривив
носик и вопросительно подняв бровь, презрительно бросила:

- "Если ты и вправду имел дело с настолько дешевой шиксой, - не подходи
ко мне. Я боюсь подцепить дурную болезнь".

Я поцеловал Элен и, обращаясь к сидевшему рядом с нами ювелиру Францу
Дитриху, просил:

- "Милый Франц, вставьте-ка в сей погон пару камушков: сапфиры,
брильянты, - в общем, на ваш вкус и вручите его примадонне. Если вы успеете
сделать сие до конца спектакля, за все плачу вдвойне. Да, и еще...
Вручите-ка мамзели и это", - тут я перевернул записку Софи и черкнул на
другой стороне "Mademoiselle". Элен иронически хмыкнула, прочитав
написанное, и благодарно пожала мне руку.

Когда опускался заключительный занавес и артисты выходили на прощальные
поклоны, примадонне подали мой конверт с букетом ослепительно белых лилий.
Мсье Дитрих не стал бы ювелиром нашего дома, если бы не угадывал мнений и
настроений без лишних слов.

Мадемуазель весьма болезненно улыбнулась. Она хорошо поняла смысл
ответа, но все же на глазах у всех раскрыла конверт. Ее глаза блеснули таким
счастьем, что она, не помня себя от радости и нарушая приличия, вынула мой
погон и приколола себе на грудь, точно брошь. Да он и стал весьма изысканной
и необычайно дорогой брошью, - Элен даже не выдержала и прошипела мне на
ухо: