Чтение 211–й страницы книги ~Призвание варяга~

же добавил, поднимаясь со стула:

- "Я ни разу в жизни не убил никого из моих родственников. Вот и
тебя... Ежели что, - ты, как и твой брат, умрешь от чего-нибудь... К примеру
-- холеры. Обещаю тебе похороны со всеми воинскими почестями, коих ты,
несомненно, заслуживаешь".

С этими словами я вышел из спальни моего кузена. Выстрел раздался через
десять минут.

Царь Польский умер, заразившись холерою.

Что я могу добавить в завершение моей повести? Однажды я слышал Глас
Божий.

Было это в день казни декабрьских бунтовщиков. Я настаивал на высшей
мере к упырю Пестелю, призывавшему изничтожить дворянство, как класс, ради
неких высоких Идей. Вообразите себе, эта нелюдь была задержана задолго до
Мятежа за то, что он своими руками убивал иных заговорщиков в чем-либо
несогласных с его личным мнением! Это не идеология, это - клиника, а
общество не может позволить себе содержать пауков, пожирающих своих же
товарищей. Я не в восторге от их деятельности, но коль уж он убивал своих же
- чего ждать нам, грешным?!

Я требовал казни убийце Каховскому, но в отношении остальных оставались
вопросы.

Рылеев требовал "убить одиннадцать Романовых, ради жизни целой России".
Его осудили, как соучастника и умышленника убийств, ибо именно он вложил
пистолеты Якубовичу и Каховскому со словами:

- "Убейте их без слез и без жалости. Убейте их в колыбелях, пока они
еще маленькие. Если что - я отвечу за вас".

Суд принял во внимание сии слова и оправдал Якубовича, не решившегося
на столь страшное злодеяние, а Рылеева осудил по всей строгости. Но... Он
ведь не убивал.

Можно ли осуждать на смерть Муравьева, или Бестужева? Когда
взбунтовался Черниговский полк, многие обыватели были убиты до смерти, а
женщины подверглись насилиям. Случилось сие в мирное время, а за такие штуки
зачинщикам во все времена полагалась петля. Но дело осложнялось тем, что
Бестужев с Муравьевым в миг начала бунта были под стражей и волнения
начались именно в связи с их арестом!

Не поставил ли наш арест их вне закона? Не принудили ль мы сами их к
такому образу действий?

Я привык убивать врагов, когда они покушаются на мою жизнь, или жизнь
моих близких. Но я не людоед. Общество уже осудило бунтовщиков и новые казни
ничего не решали.

Потому на последнем Совете пред казнью я сказал так:

- "Господа, мы добились Целей своих. Вообразите себе, что не мы
осуждаем несчастных, но - они нас. Я знал Бестужева и я знал Муравьева. Это
- дельные офицеры и я верю, что в сей миг они б поднялись на нашу защиту.

Рылеев же, - что взять с пиита - выдрать его хорошенько!

Отпустим им эти грехи и да будут они нам отпущены!"

Государь мертвенно побледнел. Его перекосило и он выкрикнул:

- "Хорошо тебе говорить! У вас в Риге - тишь, да гладь. Выступление на
Украине было против моего правления! Ты не смеешь вмешаться в дела сих
губерний!

Что до Рылеева, - он призывал к убийству моего дома - не твоего! Не
нарушай мира в стране, хватит с тебя и Прибалтики!"

Слова его были дельны и справедливы, - во всех моих городах и весях ни
разу не было даже намека на бунт. Украинские же дела -- не моя епархия.
Поэтому я - подчинился.

Когда настал миг казни, сомнения вновь охватили меня, ибо Совесть моя
была нечиста. Я заранее знал обо всем и если бы вовремя взял всех троих, им
не пришлось бы сейчас идти на Смерть!

Тогда я, не в силах более терпеть мук, возопил Господу моему:

- "Дай знак, Господи! Неведома мне твоя Воля. Никогда не просил я твоей
помощи, ибо мог отличить Добро ото Зла, но сегодня я изнемог. Что делать
мне, Господи?"

Я не могу объяснить, что было сие. То ли грянул гром, то ли - ударила
пушка и будто какие-то воздушные смерчики пронеслись по плацу. Другие же
говорят, что ничего подобного не было. А потом нечто сказало мне громовым
голосом:

- "Ты звал меня, слабый человек, и я исполню желанье твое. За то, что
ты не поставил свою волю выше Воли моей, дарую тебе Правление долгое и
счастливое. Предаю мечу твоему всех врагов твоих, да смиришь их ты мечом, а
еще лучше - кротостью. Годы твои станут самыми славными среди прочих. Но на
том не кончено испытание. Пусть иные узрят мою Волю. И будет с ними то, что
они сами выберут".

Тут наваждение кончилось и раздался всеобщий крик:

- "Чудо, чудо!" - я приподнялся в моих стременах, прикрывая глаза
рукой, ибо не мог я смотреть от нестерпимой рези в глазах. (А все думали,
что я плакал, и нашлись те, кто доложили о том Царю.)

Ко мне подскакали и Чернышев крикнул:

- "Веревки оборвались! С Пестелем и Каховским кончено, но трое
других...! Что делать, Саша?!"

Я не мог отвечать, горло мое свело и пересохло, но тут кто-то иной,
произнес из-за моего плеча тихим, глухим голосом:

- "Исполнять Божью Волю". (Интересно, что никто из присутствующих не
принял сих слов за мои, - это был не мой голос.)

Чернышов заглянул за мое плечо - там никого не было. Он посмотрел мне в
глаза и спросил у меня:

- "Это твой приказ?" - я отрицательно покачал головой.

Тут все приободрились, ибо боялись они лишь меня и послушали бы только
моего слова и кто-то сказал:

- "Государь это так не оставит".

Кто-то отвечал ему:

- "Сие - дурная примета".

Его тут же перебили:

- "Веревки были нарочно перетерты..."

По-моему Орлов сразу обиделся:

- "Я сам их проверял! Все было в порядке, да и вы посмотрите, -
веревки-то новые!"

Я не мог больше слушать. Я ощущал себя Лотом среди Содома, а ясная Воля
Господа Моего не позволяла мне наставить их на путь Истинный. Поэтому я, по
образу и подобию Лота, тронул поводья моего коня и лошадь моя медленно
вынесла меня из круга спорящих. Я поехал потихоньку с проклятого места, не
останавливаясь, и не оборачиваясь. (Что тоже было доложено Государю.)

Где-то уже за моей спиной, кто-то подскакал к спорящим и что-то
спросил, а ему уже с досадой выкрикнули из толпы:

- "Да - вешайте, вешайте!"

Дело ведь не в Орлове, иль юном Кутузове. Короля играет свита, а кто
там вокруг?

В России моей бабушки на одного дворянина приходилось восемь тысяч лиц
прочих сословий. Это даже не каста, - это тончайшая пленка сливок на
огромном кувшине с молоком и сывороткой.

А вот теперь представьте себе, что кувшин взболтан, а потом сплеснут на
добрую четверть!

Вы не представляете, что тут творилось. На Войну поднимались целыми
фамилиями -- от мала до велика. Шли от древних старцев, до -- зеленых
мальцов! Потому и Война -- Отечественная, что всем миром ломали хребет
якобинской гадине!

Ломали... По данным на 1818 год на одного русского дворянина пришлось
-- сорок тысяч лиц прочих сословий. Даже если вообразить, что мы вообще не
потеряли ни одного мужика, - это значит, что мы положили четверых дворян из
пяти... Это значит, что победу в Отечественной мы добыли, угробив верхушку
нашего общества!

Богатыри -- не мы... Плохая им досталась доля, - немногие вернулись с
Поля. Не будь на то Господня Воля...

Но не все шли на Войну. Не все полезли подставлять свой лоб под
якобинские пули. Именно они-то и оставляют потомство. Именно эта мразь и
смеет теперь именоваться дворянством.

Мне говорят, - "потерянное поколение". Мне говорят -- "лишние люди"!
Черта с два -- это не люди. Дети нормальных родителей не могли рождаться меж
1812 и 1816 годами! А так как многие не вернулись, а вдовы их ушли в
монастырь -- бери шире: любой ребенок, родившийся меж 1811 и 1821 годом,
несет в жилах "дурную кровь".

Вот оно ваше "потерянное поколение". Вот они все эти ваши Онегины, да
Печорины! От осины не родятся апельсины!

Я так говорю, ибо сам пережил нечто подобное. Дуэль с Яновским была
предпоследней дуэлью в жизни моей. Вплоть до сего дня - более никто никуда
меня не зовет. Я же вызвал одну сволочь - некоего шотландца по имени Джордж
Клермонт.

Сей негодяй соблазнил кузину - дочь родной сестры Кристофера
Бенкендорфа от Софьи Лизаветы Ригеман фон Левенштерн. Зная о богатстве нашей
семьи, он надеялся на известные блага. Но после бегства с юной Арсеньевой он
был изумлен узнать, что клан "Жеребцов" достаточно вольно относится к
"постельным утехам своих жеребят", так что никто и не думал сим браком
"спасать семейную Честь"!

В Германии есть обычай. Его еще называют "Кобылий день". Это день
"свального греха", когда девушки сами "выбирают себе кавалеров". Кроме того,
- существует "Вальпургиева Ночь", когда "девицы ездят верхом на
возлюбленных". А Бенкендорфы -- потомственные "Черные Ливонские Жеребцы"!