Чтение 23–й страницы книги ~Призвание варяга~

С той поры нашими любимыми авторами стали Бергер и Свифт. А вот Мольер
с Бомарше нас прошли стороной...

Видите ли, - кругом столько говорят про тонкий французский юмор, что
мне хочется взвыть от бессилия. Да поймите вы простейшую вещь -- во Франции
существует традиция ругать Власть, Богатеев и Церковь. Да тот же всесильный
Король-Солнце считал своим долгом гладить по головке, да легонько журить
Мольеров с Вольтерами. А если такое дозволено -- как может возникнуть
эзопова речь, или злая сатира?! Разве что -- юмор... Да и то -- для детишек
изрядного возраста.

А попробовал бы Бомарше писать свои гадости в Пруссии, где уже за намек
в адрес прусской короны полагались топор и веревка! Иль -- в Англии, где
умнейшему Томасу Мору живо усекли голову за "Утопию" - гораздо более мягкую,
чем шутки Свифта!

Нет, истинная сатира рождается именно при жестоких режимах, да там, где
правители шуток не понимают. Единожды осознав сатирическую сущность
"Лиллипутии" и "Мюнхгаузена", вы просто не сможете смеяться над
банальностями Скапена, да Фигаро... (Но для этого нужно родиться в жестокой
стране, да кровавых правителях.)

Кстати, у вас мог возникнуть вопрос -- почему у Мефистофеля облик моего
прадеда?

В дни "Бури и Натиска" юный страсбургский поэт по имени Гете близко
сошелся с милой девицей -- наполовину француженкой. Брат ее работал на
французскую жандармерию и существовал заговор, согласно которому немецкий
Страсбург должен был перейти под французскую руку.

Окружение Гете было весьма якобинского и революционного толка, так что
Абвер хотел забрать всех, но... Прадед мой к тому времени прочитал стихи
вольнодумца и лично прибыл в Страсбург для беседы. О чем они говорили, - до
сих пор неизвестно, но после этого Гете отошел ото всех якобинцев, так что
их забирали в его отсутствие.

Говорят, что в день, когда его милую вели вешать, Гете писал в Абвер с
мольбой о помилованьи, а ему вместо ответа положили на стол томик его
стихов. Стихов, напечатанных в личной типографии прусского короля чудовищным
тиражом -- так Гете стал самым известным поэтом Германии.

Говорят, что он плакал, получив вместо ответа томик стихов. (Девушка
была казнена в тот же день.) Шепчут, что потом -- он долго пил. А потом
взялся за ум и стал -- Гете. Просто -- ВЕЛИКИМ ГЕТЕ.

А еще утверждают, что имя той -- наполовину француженки было -- Марго.
Иль -- Гретхен на немецкий манер.

Уже после Войны я встречал великого старца. В первый миг он мило со
мною раскланялся, но потом... Он будто что-то увидел во мне. Лицо его
исказилось, рука, которой он только что сердечно пожал мою руку, вдруг
затряслась и он даже сделал такое движение, будто хотел обтереть ее об себя.

Прикусив губу и не глядя в мою сторону, он как-то сквозь зубы не то --
произнес, не то - удивился:

- "Странная штука -- наследственность... Вы -- потомок одного из моих
старых знакомых..?"

Я пожал плечами в ответ:

- "Не знаю, кого вы имели в виду, но если судить по рассказу моей
матушки... Наверно, я правнук того, о ком вы спрашивали".

Глаза поэта подернулись странною пленкой. Будто он смотрел то ли сквозь
меня, то ли -- внутрь себя. Он, странно улыбнувшись, вдруг прошептал:

- "Так вы -- его правнук... Правнук... И по слухам -- то же самое для
России, чем он был для Германии. Стало быть в вас есть Сила..."

Глаза старика вдруг на миг стали безумными, он вцепился в мой локоть и
лихорадочно зашептал:

- "Ведь я по глазам увидал -- в тебе горит сей Огонь! В тебе есть эта
Сила! Сделай же все -- наоборот. Я был слишком молод, беден и жаждал денег,
Славы и долгой жизни! И он дал мне все это -- слышишь ты -- Дал! А за это
просил только малость... Любви...

Ты же знаешь, - с тех пор я получил все, но не умею Любить! Сын мой --
идиот, жена... Так передай же своим, что... Я готов возвратить все за
крупицу Любви! А ежели нет -- мне не нужно Бессмертие!"

Я весьма растерялся от таких слов. Я не умею разговаривать с
возбудимыми и я сразу сказал:

- "Я не могу отнять у вас Славы, иль Имени. Но обещаю, что сделаю все
от меня зависящее, чтоб страдания прекратились. Даю Вам Честное Слово!"

Старик сразу пришел в себя, глаза его на минуту закрылись, а потом он
вдруг улыбнулся, схватился за грудь и с изумлением пробормотал:

- "Сердце... Сердце мне прихватило. Спасибо. Мне теперь вечность
служить вашему прадеду, а потом, конечно, и вам, когда вы смените его - там.
Внизу. Но... Сердце чуток прихватило. Всю жизнь не болело и вот -- на
тебе... Стало быть -- в тебе и вправду есть Сила".

Он резко тут повернулся и пошел от меня. Затем, через полчаса он
вернулся и подарил мне красочное издание "Фауста", в коем сам написал: "От
глупого старого Фауста -- правнуку Мефистофеля".

Вскоре в Россию пришло известие, что восьмидесятилетний Гете неожиданно
расхворался и умер. На смертном одре он молол всякую чушь про меня и моего
прадеда и давал странные предсказания.

Вроде того, что прусский Абвер и мое Третье Управление -- вещи не от
мира сего, а потому -- бессмертны. И еще он говорил, что Господь -- малый
юнец в сравненьи с "тем самым", ибо Господь не спас его душу, а посланец
"того самого" в один миг дал ему "обрести мир".

Поэтому-то у Мефистофеля лик моего прадеда.

Я стал рассказывать про барона Мюнхгаузена и немного отвлекся. Матушка
привила нам с Доротеей особую любовь к чтению.

Я научился читать года в три. Однажды моя глупая бонна застала меня за
вырезыванием буквиц из матушкиных газет. Меня сразу же наказали, - в таком
возрасте ножницы -- не игрушка. Когда же пришла домой (из лаборатории)
матушка, она сразу спросила -- зачем я вырезывал буквицы. Ей отвечали:

- "Он из них пытался выложить слово".

Матушка изумилась, немного обрадовалась и - не поверила. Мне вернули
все мои буквицы и просили выложить из них что-нибудь. Первым словом,
получившимся у меня, было: "Mutti".

Матушка, увидав это, обняла меня, расплакалась и задушила в об(r)ятиях.
Еще немножечко всхлипывая и утирая нос кружевными платочками, она попросила
написать еще что-нибудь. И я написал: "Dotti". (Моей сестре Дашке был ровно
годик и я играл с ней, как с живою игрушкой, - взрослые понимали, что в моем
возрасте без друзей -- совсем туго.) Третьим же словом, выложенным мной в
этот вечер, было имя отца: "Karlis".

Я любил Карлиса и знал, что он меня тоже любит, поэтому имя "Карлис" на
всю жизнь заменило мне слово "фатер". Когда я мог писать "Vatti", я уже так
не любил дядю, что...

Говорят, в первый раз я заступился за матушку, когда мне было три
годика. Кристофер замахнулся на мою маму рукой и я, закрывая собой мою
матушку, бросился на него с кинжалом. Детским кинжалом. Для разрезанья
бумаги. Кристофер шлепнул меня легонечко по лицу и я полетел от него на
десять метров с диким ревом и воем.

Прежде чем я встал, утер мои слезы и бросился во вторую атаку, дверь
отворилась и на шум пришел Карлис. Говорят, он был бледен, как смерть, тяжко
дышал и с него градом катил пот, - он за пару минут пробежал много лестниц
на мой крик. Рука его была на эфесе шпаги и пальцы побелели настолько...

Рассказывают, что братья, как два петуха, долго кружились по комнате,
но шпаги так и не вытащили. Затем дядя мой выругался, обозвал Карлиса
"мужиком", "рабом" и "альфонсом", а потом вышел из комнаты. Отец мой тогда
успокоился, утер пот со лба, наклонился ко мне и строго сказал:

- "Защищаешь женщину? Молодец! Но не смей больше плакать. Барон может
плакать только от своей радости, иль чужой боли. Обещаешь?"

И я отвечал ему:

- "Обещаю!"

Случай сей стерся из моей памяти, но по сей день всех поражает -
насколько я легко плачу над чужим горем, не пролив и слезинки от всех моих
ран и болячек...

Дядя назвал брата своего по-нехорошему, а дело вовсе не так. По сей
день в Риге судят, да рядят -- кто на самом-то деле правил Лифляндией все
эти годы.

Матушка моя проявила себя прекрасной градоначальницей, но никто не
может об(r)ять необ(r)ятного. С известного времени бабушка стала больше
интересоваться успехами в Дерпте и матушке пришлось с головой углубиться в
науку. Всю же рутину, все управление Ригой и в какой-то мере -- Лифляндией,
она переложила на Карла Уллманиса.

Не женское дело -- управлять Государством. У бабушки для того завелись
фавориты, матушка обошлась моим батюшкой. Он получил от нее все полномочия,
за вычетом политических, военных аспектов, Дерпта и Биржи. Все остальное --
до гибели моего отца в 1812 году лежало на его широких, мужицких плечах.

Все немецкие посты в магистрате отошли к Бенкендорфам, а латышские к
Уллманисам (отец мой, хоть и слыл в Риге Турком, страшно любил всех кузенов
и родственников). Нрава он был сурового. К его услугам были все воры с
пиратами "доброй Риги", так что никто и не думал перечить.

Если угодно, - в Риге мир уголовный вдруг сросся с самим государством и
все от этого только выиграли.

Однажды я был на заседании магистрата, наслушался там речей наших
родственников и, придя домой, повторил то, что услышал. Моя старая бонна
хлопнулась в обморок, а пестуны всыпали мне горячих.

"Чтоб не бакланил на блатной музыке". Перевод на русский не слишком
удачен, но именно так сказал мне отец, наблюдая за сей экзекуцией. А что вы
хотели от потомственного пирата -- разбойника?

Мечтой моего отца было - дети его не шагнут на кривую дорожку, получат