Чтение 35–й страницы книги ~Призвание варяга~

Кровь поляков с литовцами. Кровь католическая.

Можно всячески восхвалять безвестных ливинок, даривших немецким
возлюбленным первых ливонцев. Можно всячески жалеть несчастных южных
латышек, коих якобы жестоко насиловали бессовестные поляки. Но -- если
вглядеться в суть дела...

Боюсь, что в известные времена у латышек не было выбора. Они обязаны
были оказаться в чьей-то постели. Те, кто пустили к себе барона, иль его
арбалетчика -- дали начало лифляндцам и протестантам. Прочие переспали со
шляхтичем и его литовским уланом, став прабабушками курляндских католиков.

Так что -- резня меж лифляндцами и курляндцами имеет на мой взгляд, -
не религиозные, но национальные и межкультурные корни...

Стоило кончиться Шведской войне, как части Вермахта стали возвращаться
с севера - из Эстляндии, которую мы под шумок к тому времени практически
оттягали из-под носа России. Теперь наши руки были полностью развязаны в
отношении Курляндии.

В первый год стрельба на границе шла ни шатко, ни валко, но к осени
1790 года мы стали совершать сперва робкие, а с каждым днем все более и
более дерзкие вылазки на вражеский берег. Кто-то, конечно, погиб, но прочие
обрели нужный опыт. Курляндцы же столкнулись с нежданной проблемой - они
физически не могли прикрыть огромную по протяженью границу меж нашими
странами.

Хитрость же заключалась в том, что мы так и не смогли вернуть в
арсеналы оружие, розданное в начале Войны латышам. К счастию, - оно
обернулось не против нас, но -- ненавистных католиков. Теперь с нашей
стороны дрались обычные мужики, а с их -- дорогие наемники. Своим же мужикам
курляндские сволочи раздать оружие - побоялись.

К весне 1791 года ситуация на границе изменилась разительно:
курляндские помещики бросили свои земли вдоль всей Даугавы и прятались в
укрепленных городах и крупных селах, наши же мужики осмелели настолько, что
рейды аж до самой Митавы почитались у них - плевым делом. Самым же обыденным
развлечением стали регулярные "охоты" на католиков.

Ранним летним утром 1791 года нас - совершенных молокососов, после
долгих месяцев муштры и обучению стрелять из мушкетов, вывезли, наконец,
"нюхать пороху". Матушка в тот день как раз поехала по дальним хуторам
осматривать хозяйство (она сама была бы против такой забавы), ну, а Карлис
только спал и думал, как бы быстрее нас с Озолем приучить к "мужскому делу".
А в семье Бенкендорфов единственным занятием достойным мужчины почиталось
умение владеть шпагой и пистолетом, а также - практическое использование сих
средств на католиках.

Стояли мы в постах внешнего оцепления отряда нашей милиции. Наше
"оцепление" "совершенно случайно" оказалось развернуто в сторону нашего
берега,- позади всех прочих. Да на "флангах" располагались ребята постарше,
которые фактически и прикрывали подходы со стороны реки. Мы - малышня -
этого, конечно, не знали и относились к полученной "боевой задаче" со всей
серьезностью и ответственностью.

Всю ночь перед походом мы точили ножи и надраивали кремневые ружья.
Само собой, нам было запрещено раньше времени заряжать их и лишний раз
баловаться с порохом, но - мальчишки есть мальчишки и ружья зарядились как
бы сами собой задолго до выхода и здорово мешались на марше и переправе.

Прибавьте к этому колкую вонючую рубаху. Лифляндское ополчение испокон
веку имело некое подобие военной формы, - грубые льняные рубахи из
небеленого полотна, которые специально вываривались в густом травяном настое
и от этого приобретали характерный буро-болотный цвет.

Единственным украшением к такому наряду полагались четыре белых
прямоугольных клина, нашиваемых на плечо левого рукава так, чтобы со стороны
это выглядело как буро-зеленый крест в белом канте. Все вместе это
называлось "лютеранским крестом" и носилось как знак отличия от
"католического" красного креста, вышиваемого на правом плече белой рубахи.

Но я отвлекся - в то холодное туманное утро я был всего лишь маленьким
испуганным мальчонкой, сжимающим огромное тяжкое ружье и мечтающим о великих
подвигах, которые я совершу этим утром. По молодости и неопытности я надел
тогда льняную рубаху прямо на голое тело и теперь у меня все нестерпимо
чесалось. Может ото льна, а может - и от моей сенной болезни. А еще от
свежевыкрашенной рубахи несло какой-то гадостью, да так - что меня чуточку
подташнивало. От нас эти дни несло, как из хлева.

Добавьте к этому холодный сырой туман, клубившийся от какого-то
безымянного ручейка на этом берегу Даугавы. На нашей стороне мы знали
местность, как свои пять пальцев, но здесь все казалось другим и очень
страшным. Да и в сон клонило с непривычки, и ноги были уже стерты почти до
крови с нее же. В общем, война оказалась совсем непохожа на веселую
увлекательную игру, как это казалось из сытой, довольной Риги.

Сейчас я не могу вспомнить точно, как это именно произошло - то ли
хрустнул сухой сучок, то ли пахнуло каким-то непривычным запахом - у меня
всегда был необычайно чувствительный нос, но что-то заставило меня
встрепенуться и обернуться чуть в сторону. (Через много лет я пришел к
выводу, что среди пленных католиков наши мужики нарочно отобрали жертву,
которую и выгнали на нашу детскую цепь.)

Я, ни задумываясь ни на миг, при виде поляка стал тщательно целиться и
как только уверился в правильности всех моих действий - тут же нажал на
курок. Поляк упал, затем тут же вскочил и побежал, покачиваясь, на
заплетающихся ногах прочь от нас. Я сразу понял, что попал в цель, выдернул
нож из голенища и закричал что есть силы:

- "Не стрелять! Он мой!" - и бросив уже ненавистное, оттянувшее руку,
ружье, побежал за моей жертвой. Мои друзья тоже побросали свои ружья и
побежали за мной следом.

Поляк пробежал недолго - шагов пятьдесят - не больше. Потом он упал
ничком на землю и, все пытаясь подняться на колени, стал читать молитву.
Пытался читать - моя пуля вырвала у него часть горла и теперь несчастный
только булькал кровью и хрипел что-то нечленораздельное: я разобрал что-то
вроде "доминус" и "Кристи". Если бы он просто лежал, или молил нас о пощаде,
мы бы скорее всего смутились и оставили парня в покое, но мерзавец молился
латынью, выказывая себя мерзким католиком, и мы сразу ожесточились.

Я подошел к упавшему, встал над ним поудобнее, а затем всадил свой нож
ему под ухо, под самую челюсть - туда где проходит сонная жила. Поляк
дрыгнул ногами, захрипел чуть громче и я, припоминая, как на моих глазах
умирали мужики на Шведской войне, понял что - убил его.

Я тут же выдернул нож из раны и отскочил подальше, чтобы меня не
обрызгало кровью, а мои товарищи тут же стали тыкать ножами в еще живое
тело, чтобы тоже считаться настоящими мужчинами. Потом мы, пьяные от запаха
крови и полученных впечатлений, пошли назад. Затем ребята решили, что теперь
уже не стоит вытаскивать пули из ружей и стали стрелять на меткость по трупу
и совершенно разнесли ему череп и разворотили грудь и живот. Я плохо помню
последовательность всех этих событий - в памяти сохранились только два
странных факта. Я опомнился от своей победы, когда кто-то из мужиков тронул
меня за плечо и сказал, что нельзя так сильно нажимать на штык - он может
сломаться. В этот миг я вдруг осознал, что расстрелял все три моих заряда и
почему-то держу в руках неожиданно легкое, почти ничего не весящее ружье,
хотя очень хорошо помню, как бросил его за полсотни шагов от этого места.

Второе странное воспоминание об этом дне. Мы плыли на лодках назад - на
наш берег Даугавы и я почуял какой-то странный непривычный запах. Я долго не
мог догадаться что это и откуда это, а потом неожиданно понял, что это
пахнет от меня - кисловатым запахом мужского пота - как от взрослого мужика.
Я был так потрясен своим открытием, что невольно толкнул моего соседа и мы
стали нюхать сперва друг друга, а затем и всех остальных по очереди. И,
представьте себе, ото всех нас и вправду пахло, как от настоящих мужчин - а
нам было по восемь лет! Можете вообразить нашу радость и ликование.

Я не помню, что было дальше. По рассказам прочих, по возвращению нас
всех отвели в баню, а затем омыли наши ножи пивом и мы - малыши напились им
до совершенного изумления и здорово проблевались после этого.
(Латышонок-протестант, не умеющий пить пиво, в глазах хуторян выказывает
себя слабаком, - от этого все лифляндцы такие большие и тучные. Кроме того,
- дополнительный вес дает финская Кровь. Финны в массе своей -- тучней
балтов.)

Матушки, как я уже говорил, в тот день как раз не было дома. Вечером
же, когда матушка вернулась, она обнаружила меня в стельку пьяным и, памятуя
о непутевой судьбе Кристофера Бенкендорфа, испугалась, что наклонность к
алкоголю может быть не только в роду Романовых, но и - Бенкендорфов, и
потребовала об(r)яснений. Когда же она поняла истинную причину моего
опьянения, у нее вышел глубокий обморок, и ее всю ночь не могли привести в
чувство.

Наутро же у нее вышел крупный разговор с Карлисом и, по слухам, она
даже собиралась кого-то за что-то наказывать, но потом - передумала. Вместо
этого она позвала нас с ребятами, поздравила нас "с первой добычей",
благословила на грядущие подвиги, а потом вдруг опечалилась и сказала:

- "Вы у меня молодцы! Растете настоящими воинами. Защитниками сирых и
слабых. Настоящими христианами. Вот только поступили вы - не по-христиански.
Это католики, как дикие звери, терзают свою добычу и бросают, где убили, да
позабавились. Истинный же христианин должен иметь милосердие в сердце своем
и заботиться о душе врага своего.

Нет греха в том, что вы убили католика - вы не могли поступить иначе.
Но грех ваш в том, что вы не предали тело еретика - земле, дабы душа его
могла в урочный час предстать пред Господом нашим и покаяться во всех своих
смертных грехах.

Как вам не стыдно?! Как вам не совестно?! Разве не читали вы Писания,
где сказано, что долг каждого христианина - спасать душу заблудшую, а вы
бросили труп на с(r)едение диким зверям, "аки сами - звери дикие есмь".
Пойдемте ж, ребятки, исполним наш долг".