сентября тысяча девятьсот седьмого года, пятьдесят один год назад, когда я
вышел из здания вокзала? Я продумал тогда заранее каждое движение,
составил точный распорядок дня с того момента, как вступлю в город; я
сочинил целое либретто, в котором должен был выступать в качестве
танцора-солиста и балетмейстера одновременно; статисты и декорации были
предоставлены мне совершенно безвозмездно.
первое па; мне надо было перейти вокзальную площадь, миновать отель "Принц
Генрих", пересечь Модестгассе и войти в кафе "Кронер". Я приехал в город
как раз в тот день, когда мне минуло двадцать девять лет. Было
сентябрьское утро. Извозчичьи клячи охраняли своих задремавших возниц,
мальчики в лиловых ливреях отеля "Принц Генрих" тащили на вокзал чемоданы,
поспешая за своими клиентами; над подъездами банков поднимались солидные
железные ставни и с торжественным грохотом исчезали из виду; голуби,
продавцы газет, уланы; эскадрон улан прогарцевал мимо отеля "Принц
Генрих", ротмистр махнул рукой какой-то даме, стоявшей на балконе в
палевой шляпке с вуалью, дама в ответ послала ему воздушный поцелуй;
копыта цокали по булыжной мостовой, вымпелы развевались на утреннем ветру,
из открытых дверей Святого Северина доносились звуки органа.
и начал разглядывать красный полукруг, которым обвел вокзал, - пять черных
крестиков обозначали главный собор и четыре ближайшие к нему церкви, я
поднял глаза и разглядел в утренней дымке четыре церковных шпиля, пятый -
Святого Северина - не надо было искать, он возвышался прямо передо мной,
от его гигантской тени меня пробирала дрожь; я снова углубился в свой
план; все было правильно: желтый крестик обозначал дом, где я снял себе на
полгода квартиру и мастерскую, заплатив за них вперед, - Модестгассе, 7,
между Святым Северином и Модестскими воротами, мой дом был, видимо,
справа, там, где через улицу как раз в эту минуту переходили несколько
священников. Радиус полукруга, очерченного мною вокруг вокзала, был равен
одному километру, в пределах этой красной черты жила девушка, на которой я
женюсь; я еще не был знаком с ней, не знал, как ее зовут, знал только, что
она будет принадлежать к одной из тех патрицианских семей, о которых мне
рассказывал отец; он служил здесь три года в уланах и унес с собой
ненависть к лошадям и офицерам; я уважал это чувство, но не разделял его;
я был рад, что отцу не пришлось увидеть меня офицером - лейтенантом запаса
инженерных войск; я рассмеялся, я часто смеялся в то утро, пятьдесят один
год назад; я знал, что возьму жену из знатной семьи, ее фамилия будет
Бродем или Кузениус, Кильб или Ферве, ей должно быть лет девятнадцать, и
сейчас, именно в данную минуту, эта девушка, вернувшись с утренней мессы,
прячет свой молитвенник в гардероб; отец еще успеет поцеловать ее в лоб,
прежде чем раскаты его баса раздадутся в вестибюле, постепенно удаляясь по
направлению к конторе; на завтрак девушка съест кусочек хлеба с медом и
выпьет чашку кофе: "Нет, нет, мама, яйцо я не буду", потом она прочтет
матери вслух расписание балов. Разрешат ли ей пойти на университетский
бал? Разрешат.
университетском балу шестого января. На этом балу я буду танцевать с ней;
я всегда буду с ней хорошо обращаться, буду любить ее, и она родит мне
детей - пятерых, шестерых, семерых; они вырастут и подарят мне внуков -
пятью семь, шестью семь, семью семь; прислушиваясь к удаляющемуся цоканью
копыт, я уже видел себя окруженным толпой внуков, видел себя
восьмидесятилетним патриархом, восседающим во главе рода, который я
собирался основать; я видел дни рождения, похороны, серебряные свадьбы и
просто свадьбы, видел крестины, видел, как в мои старческие руки кладут
младенцев-правнуков; я буду их любить так же, как своих молодых красивых
невесток; невесток я буду приглашать позавтракать со мной, буду дарить им
цветы и конфеты, одеколон и картины; и все это я знал заранее, выйдя в тот
день из здания вокзала, готовый сделать свое первое па.
Модестгассе мой багаж: чемодан с бельем и чертежами и маленький кожаный
саквояж, где лежали бумаги, документы и деньги - четыреста золотых, все
мои сбережения за двенадцать лет работы в строительных конторах
провинциальных подрядчиков и в мастерских посредственных архитекторов,
когда я чертил, рассчитывал и строил рабочие поселки, промышленные здания,
церкви, школы, дома для различных союзов, корпя над сметами, с трудом
продираясь через канцелярские обороты договорных пунктов: "...с тем чтобы
деревянная панель в ризнице была сделана из орехового дерева наивысшего
качества, без сучков, а для обивки были использованы ткани лучших сортов".
почему; одно мне ясно: мой смех был вызван отнюдь не весельем и радостью -
в нем слышались и насмешка, и издевка, и, быть может, даже злость; я так и
не узнал никогда, сколько приходилось на долю каждого из этих чувств; мне
вспоминались жесткие скамейки на вечерних курсах по усовершенствованию,
где я учился составлять сметы, изучал математику и черчение; я осваивал
свою профессию и в то же время упражнялся в танцах и плавании;
вспоминалось, как я служил лейтенантом в восьмом саперном батальоне в
Кобленце, как сидел в летние вечера на Дойчес-Экк, глядя на воды Рейна и
Мозеля, которые казались мне одинаково серыми; в памяти моей всплывали
двадцать три меблированные комнаты, которые мне пришлось сменить, и
хозяйские дочери, соблазненные мною и соблазнившие меня, вспоминалось, как
я крался босиком по затхлым коридорам, чтобы вкусить женских ласк, вплоть
до самой последней, хотя каждый раз оказывалось, что это фальшивая монета;
вспоминался запах лаванды и волосы, распущенные по плечам, и ужасные
гостиные, где в зеленоватых стеклянных вазах увядали фрукты, которые не
разрешалось есть, вспоминались жесткие слова, такие, как "подлец",
"честь", "невинность"; в гостиных уже не пахло лавандой, и я, содрогаясь,
читал свое будущее не на лице обесчещенной, а на лице ее матери, где было
написано все, что мне уготовано. Я не был подлецом и не обещал жениться ни
одной из девушек, я не хотел провести всю свою жизнь в гостиных, где
фрукты увядали в зеленоватых стеклянных вазах, потому что их не полагается
есть.
двенадцати часов ночи, я все еще делал расчеты, чертил и рисовал, рисовал
ангелов и деревья, облака, церкви и часовни - в готическом стиле и в
романском, в стиле барокко, рококо и бидермайер и, конечно, в стиле
модерн; я рисовал женщин с длинными волосами, их одухотворенные лица
парили над входными дверями, а длинные волосы, подобно занавесу, обрамляли
парадные справа и слева; четко нарисованный пробор женщин приходился как
раз на середину двери; в тревожные вечерние часы хозяйские дочери, объятые
томлением, приносили мне жидкий чай или жидкий лимонад и вызывали меня на
ласки, которые казались им смелыми. Я все рисовал и рисовал, главным
образом детали, ведь я знал, что они - кто бы ни были эти "они" - больше
всего падки на украшения. Я рисовал дверные ручки, фасонные решетки,
агнцев божьих, пеликанов, якоря и кресты, вокруг которых обвивались змеи с
острым жалом, головками кверху или головками книзу.
последний шеф, Домгреве: в решающий момент он, чтобы расположить к себе
сердца верующих, как бы невзначай ронял четки; это случалось в деревнях,
когда набожные крестьяне с гордостью показывали ему участок, отведенный
под новую церковь, или когда члены совета церковной общины в задних
комнатах провинциальных пивнушек с простодушной застенчивостью выражали
желание построить новый храм божий, - тогда Домгреве вытаскивал из кармана
вместе с часами, или ножом для сигар, или мелочью четки, с которыми он
будто бы не расставался, ронял их, а потом с деланным смущением поднимал;
смешная уловка Домгреве никогда не казалась мне смешной.
"акты", а имя "Антоний", аббатство Святого Антония.
руками; порядок старый Фемель всегда любил, но никогда не умел соблюдать.
Для этого у него было слишком много всего: слишком много заказов, слишком
много денег.
вокзальной площади, удостоверился, есть ли у меня в кармане пиджака
мелочь, захватил ли я маленький блокнот для набросков и зеленый ящичек с
карандашами, когда я проверил, хорошо ли завязан мой атласный галстук, а
потом провел рукой по полям моей черной артистической шляпы и отряхнул
полы пиджака, единственного моего хорошего пиджака, который я унаследовал
от дяди Марселя, молодого учителя, умершего от чахотки; плита на его
могиле в Мезе уже поросла мхом, в Мезе, где двадцатилетний учитель
размахивал когда-то дирижерской палочкой на хорах перед органом или,
взобравшись на учительскую кафедру, вбивал в голову деревенским ребятишкам
тройное правило, а в сумерках, гуляя вдоль болота, грезил о девичьих
губах, о хлебе, о вине и о славе, которую должны были принести ему, в
случае удачи, его стихи; вот какие сны снились ему на заболоченных тропках
два года подряд, пока кровохарканье не оборвало жизнь учителя и не унесло
его к темному берегу; после него осталась тетрадка стихов в четвертушку
листа, черный костюм, перешедший по наследству ко мне, его крестнику, две
золотые монеты и кровяное пятно на зеленоватом занавесе в классе, пятно,
которое жена его преемника никак не могла вывести; детские голоса пропели
на могиле горемыки учителя "Куда улетела ласточка?".
у выхода на перрон и обращенный к прибывающим в город призывникам: "Всем
военнообязанным рекомендую нижнее белье, которое я изготовляю уже много
Мороз Александра
Соломатина Татьяна
Куликов Роман
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Акунин Борис