базы где-то в самой ее сердцевине. Весь путь, километров двадцать пять --
тридцать, вполне возможно одолеть до темноты и переночевать уже в домике.
Тем более что идти не по целине, а по накатанной гусеничной колее: еще
дальше, возле перевальчика, другая база, действующая, и туда время от
времени бывают вездеходы со станции, где мы высадились.
мешком-коконом, у которого из прорех выглядывала вата; одним котелком;
палаткой; ремнабором -- молоток и мешочек с разными гвоздями -- на случай
поломки лыж; двуручной пилой и большущим, сделанным из рессоры нелепым
ножом: он здорово рубил стальную проволоку, но плохо резал хлеб, а вскрывать
им консервы было сущим мучением. (Тут, пожалуй, стоит объяснить, чего не
хватало против обычного в зимнем походе: второго спальника; толстых
пенополевых ковриков -- подкладывать в палатке под себя; примуса и канистры
с бензином; лавинной лопатки; токарничьих очков с темными стеклами, чтобы не
слепнуть от снежного блеска; топора, наконец... -- перечень неполный.) Зато
продовольственная часть составлялась в самых сокровенных подвалах
Андрюхиного гастронома. Растворимый кофе и цейлонский чай; всяческие
шоколадки; банки с лососем и пряной килькой; два батона сырокопченой
колбасы; конфеты "Вечерний звон", заполнявшие свободное пространство в
картонной коробке с бутылкой французского коньяка "Бисквит"; коньяк попроще
-- армянский. Солдатские фляжки с водкой и спиртом. Общенародная бакалея. И
-- десятикилограммовый кусок отменной вырезки. Мы разместили его, промерзший
насквозь, на красных пластмассовых детских санках-корытце и волокли их,
сменяясь, за собой, прикрепив веревку к поясу альпинистским карабином.
перекурах он соскабливал с куска ножом мелкую мясную стружку, глотал сам и
рекомендовал мне. Говорил -- полезно. Верное средство от цинги. Читал Джека
Лондона? Я предпочел бы горячий чай, будь у нас термос. А так -- грыз
шоколад.
мы попадали на открытые места, но три четверти пути я только и видел что
чахлые елки, кустарник... -- любопытно, кому пришло в голову назвать это
тундрами? Вездеходку кое-где перемело. На буераках санки часто
опрокидывались. А если дорога делала крутой поворот -- застревали на
обочине, где густо стояли высокие бурые травяные стебли, засохшие с лета.
Выше кустов и деревьев, на горы, поднимавшиеся теперь уже по обе руки, я
старался смотреть с большими интервалами, иначе казалось -- мы вообще не
движемся, так неохотно менялся ракурс. Белые полярные куропатки, то ли
незаметные на снегу, то ли зарывшиеся в него, внезапно срывались в полушаге
от лыжи, устроив маленький взрыв, ошеломляли, и я испуганно шарахался,
оступался в сугроб. Потом они летели-подпрыгивали впереди, припадая на
крыло, жалобно, протяжно вскрикивая. Как будто уводили, притворяясь ранеными
и маня за собой мнимой слабостью от гнезда, птенцов... -- но какие птенцы в
феврале?
словно проложивший ее некогда вездеход в этой точке провалился сквозь землю
либо стартовал вертикально в небеса, -- дальше лежал девственный, нетронутый
наст. Андрюха огляделся. Сказал, Бог с нею, с колеей. Разберемся. Он
проходил здесь в позапрошлом году. Он припоминает холмы и балочки.
начинается спуск. Потом горка. Потом опять спуск, к озеру. А за озером будет
длинный подъем, и все -- база. Верст семь еще. Много -- десять...
какой-то медный вкус и постоянно хотелось сладкого. Андрюха сказал, что это
нормально -- пока организм привыкает интенсивно работать на морозе. Однако
вторую шоколадку у меня отобрал -- он предназначал их под коньячок. Взамен
выдал пригоршню рафинада. Я высыпал сахар в набрюшник анорака и на ходу один
за другим отправлял кусочки за щеку.
скованный наст отлично держал -- глубже чем по щиколотку ноги не
погружались. Со следующего холма действительно открылось озеро. Нам нужно
было пересечь его по диагонали. Издали озеро представлялось сильно вытянутым
в длину, зато довольно узким. Но когда мы вышли на середину, у меня
по-настоящему захватило дух. Прежде вездеходка все ныряла из овражка в
овражек или лес в большей или меньшей степени заслонял панораму. А тут на
километр самое малое куда ни глянь был только ровный ледяной стол. Деревья
по берегам и редкие взобравшиеся на самые склоны стали будто черная тонкая
штриховка -- обозначился истинный масштаб, как бы размерность гармонии. И
совершенная, мертвая тишина. Время, которое я принес с собой, размеченное
гулкими толчками пульсирующей крови, зависло и оседало -- как изморозь, как
поднятая куропаткой снежная пыль. Пока я стоял, пытаясь соотнести себя с
этим суровым величием, Андрюха успел достаточно далеко оторваться.
Очнувшись, не сразу отыскав глазами его уменьшившуюся фигурку, я в короткий
миг сполна прочувствовал, каково остаться здесь в одиночестве. Позвал --
звук не длился, тишина тут же смыкалась. Бросился догонять -- и старался
вести лыжи с нажимом, чтобы звонче хрустела под стальным кантом ледяная
крошка.
упустил из виду, что день здесь должен оказаться значительно короче, нежели
на широте Москвы. К тому же Андрюхины железные клятвы: ночь будем встречать
у огня и под крышей... Ну и где этот огонь, где эта крыша? И как мы пойдем
дальше? Темнело от минуты к минуте. Фонаря не было. То есть сам фонарь
Андрюха взял, но забыл батарейки. Да и много ли фонарем высветишь в чистом
поле?
раньше, потом повернули обратно, -- Андрюха метался, не находил знакомых
ориентиров, зло молчал. Но темнота так и не сгустилась до полной
непроглядности. Вроде бы не было никакого света, чтобы отражался от снега:
пасмурное небо, ни звезд, ни луны -- однако основные детали ландшафта, даже
дальние, читались ясно. Наконец Андрюха отстегнул саночную шлею, скинул
рюкзак и уселся на него. Привал.
Нам, пожалуй, вон туда... -- и указал палкой в самый конец озера, где
впадала, наверное, маленькая речка или ручей: берега сходились под острым
углом в аппендикс. -- Видишь просеку?
кивнул.
ней -- и дома. Есть хочешь?
надо льдом смерчики;
руки;
друг другу в одежду и боимся потеряться, если отпустим.
растянули между ними палатку. Выдернув на ощупь из рюкзаков нужные для
ночлега вещи, прочую поклажу бросили как попало снаружи -- только лыжи
воткнули стоймя, отметить место. Накидали на брезентовый пол запасную
одежду, втиснулись по пояс вдвоем в один спальник и лежали обнявшись. Когда
поднялась метель, температура, скорее всего, как обыкновенно бывает, резко
прыгнула вверх -- маловероятно, чтобы нам удалось продержаться так, без
движения, на прежнем морозе. Мы не спали, понятно, -- этот сон мог бы легко
перейти в вечность, -- но почти не разговаривали. Жгли одну за другой
маленькие, для торта, свечки. К полуночи догорела последняя. И кончились
сигареты. Я думал о еде. Спохватился и поделил оставшийся в кармане сахар.
До утра о вылазке не могло быть и речи. Я не упрекал Андрюху вслух, но про
себя не стеснялся в выражениях. Ладно я, чайник, но почему он, опытный, тоже
поддался панике и не догадался сразу забрать с собой в палатку мой рюкзак: в
нем колбаса, консервы, курево... В общем, второй подобной ночи мне не
выпадало ни до, ни после. И двенадцать часов (если не больше), половину
которых мы провели во мраке и состоянии близком к анабиозу, я запомнил не в
протяженности, но как единое застывшее мгновение, мучительно неспособное
разрешиться в другое.
рассвета. Тут уж я позволил себе поинтересоваться у Андрюхи (и зря -- он
обиделся), как бы мы выглядели, по его мнению, без палатки, которую он
обозвал давеча лишним грузом. Потом долго выкапывали из-под свежих сугробов
свое широко рассыпанное во вчерашней суматохе имущество. Обошлось малыми
потерями. Пропал нож -- но мы установили, что в большинстве случаев его
можно успешно заменять пилой. А также бутылка "Бисквита" в коробке. Ее
судьба занимала мои мысли, когда, вскипятив на сухом лапнике котелок чая и
зажарив в огне по толстому куску мяса величиной с блин, мы направились вновь
через озеро. Коробка цветастая, яркая. Мы вытоптали, пока собирались,
солидный круг, и, окажись она в его пределах, невозможно было бы
просмотреть. Если не леший ее унес -- значит, откатилась ночью слишком
далеко в сторону и теперь где-то надежно похоронена до лета, покуда не
растопит снег. А летом... Я живо представлял какого-нибудь геолога или там
егеря, бредущего с ружьишком, в поту и комариных укусах, берегом, по болоту
-- ведь наверняка здесь болото. На куцем пригорке, где мы ночевали, он
снимает военного образца вещмешок, трет поясницу, справляет нужду и
присаживается на корточки подымить папироской. Привлеченный необычным
сочетанием красок в траве, делает гусиный шаг, рассчитывая на крупную ягоду
или крепкий гриб. Я строил гримасы, воображая, как будет меняться, по
стадиям, его лицо. Он видит коробку. Рисунок на коробке. Пробует коробку на
Доставалов Александр
Лукьяненко Сергей
Херберт Фрэнк
Конан-Дойль Артур
Суворов Виктор
Орловский Гай Юлий