этого учитель не видел, а я ударил его в грудь - что было замечено. Так как
товарища я выдать не мог, то в ответ на слова историка: станьте сейчас же к
стенке; вы не умеете себя прилично вести, - я смолчал. Историк, привыкший к
моим постоянным возражениям, не услышав их на этот раз, вдруг рассердился на
меня, раскричался, ударил своим стулом об пол, но, сделав какое-то неловкое
движение, поскользнулся и упал рядом с кафедрой. Класс не смел смеяться. Я
сказал:
инспектору. Но потом, так как он был добрым человеком, он успокоился и
простил меня, хотя я не просил прощения. Он, в общем, относился ко мне без
злобы; главным моим врагом был классный наставник, преподаватель русского
языка, который ненавидел меня, как ненавидят равного. Ставить мне плохие
отметки он все-таки не мог, потому что я знал русский язык лучше других.
Зато я оставался "без обеда" чуть ли не каждый день. Помню бесконечно
грустное чувство, с которым я следил, как все уходят после пятого урока
домой; сначала идут те, кто быстро собирается, потом другие, наконец, самые
медлительные, и я остаюсь один и смотрю на загадочную немую карту,
напоминавшую мне лунные пейзажи в книгах моего отца; на доске красуется
кусок батистовой тряпки и уродливый чертик, нарисованный Парамоновым, первым
в классе по рисованию, и чертик почему-то кажется мне похожим на художника
Сиповского. Такое томительное состояние продолжалось около часу, пока не
приходил классный наставник:
запрещалось ходить. Мы жили тогда в доме, принадлежавшем Алексею Васильевичу
Воронину, бывшему офицеру, происходившему из хорошего дворянского рода,
человеку странному и замечательному. Он был высок ростом, носил густые усы и
бороду, которые как-то скрывали его лицо: светлые, сердитые глаза его,
помню, всегда меня смущали. Мне казалось почему-то, что этот человек знает
про меня много таких вещей, которых нельзя рассказывать. Он был страшен в
гневе, не помнил себя, мог выстрелить в кого угодно: долгие месяцы
порт-артурской осады отразились на его нервной системе. Он производил
впечатление человека, носившего в себе глухую силу. Но при этом он был добр,
хотя разговаривал с детьми неизменно строгим тоном, никогда ими не умилялся
и не называл их ласкательными именами. Он был образован и умен и обладал той
способностью постижения отвлеченных идей и далеких чувств, которая почти
никогда не встречается у обыкновенных людей. Этот человек понимал гораздо
больше, чем должен был понимать офицер в отставке, чтобы счастливо прожить
свою жизнь. У него был сын, старше меня года на четыре, и две дочери,
Марианна и Наталья, одна моих лет, другая ровесница моей сестры. Семья
Воронина была моей второй семьей. Жена Алексея Васильевича, немка по
происхождению, всегдашняя заступница провинившихся, отличалась тем, что не
могла противиться никакой просьбе. Бывало, скажешь ей:
тем самым, что вы на Новый год сделали?
оно тоже очень вкусное...
смолой. Можно новогоднего?
совсем не изменилась и, казалось, не могла постареть: достигла возраста
двадцати пяти лет и такой осталась на всю жизнь. Ни в каких обстоятельствах
она не теряла своей постоянной, спокойной хлопотливости, не забывала ни о
чем и не волновалась. Когда однажды во дворе случился пожар - загорелся
дровяной сарай - и я проснулся ночью оттого, что все вокруг было ярко
освещено пламенем и стекла моего окна трескались от пожара, я увидел стоящую
у моей кровати Екатерину Генриховну, совершенно так одетую, как если бы это
происходило среди бела дня, причесанную и спокойную.
Ну, вставай, не дай Бог, еще дом загорится. Только не засни опять,
пожалуйста, мне еще надо пойти разбудить твою маму. Вот ведь, как
неосторожно люди с огнем обращаются, оттого все и происходит.
мальчиком, но очень беспутным и неуравновешенным. Моя мать очень не любила
его игры на пианино, хотя он обладал некоторыми музыкальными способностями;
но он обрушивался на клавиатуру с такой яростью и так немилосердно нажимал
педали, что она говорила:
походила на маленькую героиню книжки "Les malheurs de Sophie" , которую мы читали. У этой девочки была любовь к
необыкновенным приключениям: она то убегала на базар и вертелась там целый
день среди торговок, карманщиков и воров покрупнее - людей в хороших
костюмах, с широкими внизу штанами, точильщиков, букинистов, мясников и тех
продавцов хлама, которые существуют, кажется, во всех городах земного шара,
одинаково одеваются в черные лохмотья, плохо говорят на всех языках и
торгуют обломками решительно никому не нужных вещей; и все-таки они живут, и
в их семьях сменяются поколения, как бы самой судьбой предназначенные именно
для такой торговли и никогда ничем другим не занимающиеся, - они
олицетворяли в моих глазах великолепную неизменность; то снимала чулки и
туфли, и ходила босиком по саду после дождя, и, вернувшись домой,
хвасталась:
Только что же в этом хорошего?
женственностью и необыкновенной силой характера. Один раз, когда ей было
одиннадцать лет, отец обозвал ее дурой: он находился в одном из своих
припадков гнева, заставлявших его терять всегдашнюю вежливость. Она
побледнела и сказала:
старшая; и в семье ее не то что побаивались, а остерегались. Все дети были
красивы хорошей, крепкой красотой, были сильны физически и склонны к
веселью; но русский сангвинический тип не был в них доведен до конца
благодаря германской крови матери.
собиралось по вечерам в саду или во дворе воронинского дома; с нами бывало
еще несколько мальчиков и девочек: маленькая красавица еврейка Сильва,
ставшая потом артисткой; двенадцатилетние сестры-близнецы Валя и Ляля, вечно
друг с другом враждовавшие, реалист Володя, вскоре умерший от дифтерита.
Пока было светло, все играли в классы, то есть прыгали по квадратам,
нарисованным на земле; квадраты эти кончались большим неправильным кругом,
на котором было написано: "рай", и маленьким кружком, "пеклом". Когда
темнело, начиналась игра в прятки; и мы расходились по домам только после
того, как горничная звала нас по крайней мере три раза. Я делил свое время
между чтением, гимназией и пребыванием дома, на дворе, и бывали долгие
периоды, когда я забывал о том мире внутреннего существования, в котором
пребывал раньше. Изредка, однако, я возвращался в него, - этому обыкновенно
предшествовало болезненное состояние, раздражительность и плохой аппетит, -
и замечал, что второе мое существо, одаренное способностью бесчисленных
превращений и возможностей, враждебно первому и становится все враждебнее по
мере того, как первое обогащается новыми знаниями и делается сильнее. Было
похоже, что оно боится собственного уничтожения, которое случится в тот
момент, когда внешне я окончательно окрепну. Я проделывал тогда безмолвную,
глухую работу, пытаясь достигнуть полноты и соединения двух разных жизней,
которые мне удавалось достигать, когда представлялась необходимость быть
резким в гимназии и мягким дома. Но то была простая игра, в этом же случае я
чувствовал, что такое напряжение мне не по силам. Кроме того, мою внутреннюю
жизнь я любил больше, чем другие. Я замечал вообще, что мое внимание бывало
гораздо чаще привлекаемо предметами, которые не должны были бы меня
затрагивать, и оставалось равнодушным ко многому, что меня непосредственно
касалось. Прежде чем я понимал смысл какого-нибудь события, проходило иногда
много времени, и только утеряв совсем воздействие на мою восприимчивость,
оно приобретало то значение, какое должно было иметь тогда, когда
происходило. Оно переселялось сначала в далекую и призрачную область, куда
лишь изредка спускалось мое воображение и где я находил как бы геологические
наслоения моей истории. Вещи, возникавшие передо мной, безмолвно рушились, и
я опять все начинал сначала, и только испытав сильное потрясение и
опустившись на дно сознания, я находил там те обломки, в которых некогда
жил, развалины городов, которые я оставил. Это отсутствие непосредственного,
немедленного отзыва на все, что со мной случалось, эта невозможность сразу
знать, что делать, послужили впоследствии причинами моего глубокого
несчастья, душевной катастрофы, произошедшей вскоре после моей первой
встречи с Клэр. Но это было несколько позже.
я ничего не делал и не должен был бы утомиться. Однако, ложась на кровать, я
испытывал такое чувство, точно проработал много часов подряд. Потом я
догадался, что неведомые мне законы внутреннего движения заставляют меня
пребывать в постоянных поисках и погоне за тем, что лишь на мгновение
появится передо мной в виде громадной, бесформенной массы, похожей на
подводное чудовище, - появится и исчезнет. Физически эта усталость
выражалась в головных болях, да бывала еще иногда странная боль в глазах,
как будто кто-то надавливал на них пальцами. И в глубине моего сознания ни
на минуту не прекращалась глухая, безмолвная борьба, в которой я сам почти
Нортон Андрэ
Трубников Александр
Орловский Гай Юлий
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Сертаков Виталий