Чтение 11–й страницы книги ~Глазами клоуна~

- Я сказал, что мне теперь все равно придется ехать на машине... Ты
меня довезешь?

Я ответил "да", положил ему руку на плечо и бок о бок с ним прошел
через столовую. Я хотел избавить его от необходимости глядеть мне в лицо.

- Иди за ключами, - сказал я, - тебе она даст... и не забудь захватить
права. Кстати, Лео, мне нужны деньги... у тебя еще есть деньги?

- На книжке, - сказал он, - можешь взять их сам?

- Не знаю, - ответил я, - лучше пошли мне.

- Послать? - спросил он. - Разве ты намерен уйти из дому?

- Да, - сказал я.

Он кивнул и начал подниматься по лестнице.

Только в ту минуту, когда он спросил меня, я понял, что решил уйти из
дому. Я пошел на кухню, где Анна встретила меня ворчанием.

- А я думала, что ты не будешь завтракать, - сердито сказала она.

- Завтракать не буду, - ответил я, - а вот кофе выпью.

Я сел за чисто выскобленный стол и начал смотреть, как Анна снимает с
кофейника на плите фильтр и кладет его на чашку, чтобы процедить кофе. Мы
с Лео всегда завтракали вместе с прислугой на кухне, сидеть по утрам в
столовой за парадно накрытым столом было слишком скучно. В то утро на
кухне возилась только Анна. Наша вторая прислуга, Норетта, поднялась в
спальню к матери; она подавала ей завтрак и обсуждала с ней
туалетно-косметические проблемы. Наверное, мать перемалывала сейчас своими
безукоризненными зубами зерна пшеницы, лицо у нее было густо намазано
какой-нибудь кашицей, изготовленной на плаценте, Норетта же тем временем
читала ей вслух газеты. А может быть, они еще только произносили свою
утреннюю молитву - смесь цитат из Гете и Лютера, иногда с добавлением на
тему "моральное вооружение христиан", или же Норетта зачитывала матери
рекламные проспекты слабительных. Мать имела специальную папку, набитую
проспектами различных лекарств, проспекты располагались строго по
разделам: "Пищеварение", "Сердце", "Нервы"; а когда матери удавалось
заполучить какого-нибудь медика, она выуживала из него сведения о всех
"новинках", не тратясь на гонорар за врачебную консультацию, и, если врач
посылал ей лекарство на пробу, она была на верху блаженства.

Анна стояла ко мне спиной, и я чувствовал, что она боится той минуты,
когда ей надо будет повернуться ко мне, посмотреть в лицо и заговорить со
мной. Мы с Анной любили друг друга, хотя она никак не могла совладать со
своей докучливой страстью перевоспитывать меня. Она жила у нас в доме вот
уже пятнадцать лет, перешла к нам от двоюродного брата матери, пастора.
Анна родом из Потсдама, и уже то обстоятельство, что мы хоть и лютеране,
слава богу, но говорим на рейнском диалекте, приводило ее в ужас, казалось
чем-то почти противоестественным. Я думаю, лютеранин, говорящий на
баварском диалекте, был бы для нее все равно что нечистый дух. К Рейнской
области она уже малость привыкла. Анна - высокая, худощавая женщина и
гордится тем, что походка у нее, как у "настоящей дамы". Ее папаша был
казначеем и служил в каком-то таинственном месте, которое Анна именовала
"Девятым пехотным". Нет никакого смысла доказывать Анне, что наш дом - не
"Девятый пехотный"; все вопросы воспитания молодежи исчерпываются для Анны
сентенцией: "В "Девятом пехотном" таких глупостей не позволяли". Я так
толком и не понял, что это за "Девятый пехотный", зато твердо усвоил, что
в сем таинственном воспитательном заведении мне не доверили бы даже
убирать клозеты. Мой метод умывания по утрам заставлял Анну произносить
свои пехотно-полковые заклинания, а моя "дикая привычка валяться в кровати
до самой последней минуты" вызывала у нее такое отвращение, словно я был
прокаженный. Наконец она обернулась и подошла к столу с кофейником, но
глаза у нее были опущены долу, как у монашки, вынужденной прислуживать
епископу с сомнительной репутацией. Я жалел ее, как жалел девушек из
группы Марии. Анна своим инстинктом монахини сразу почувствовала, откуда я
пришел, зато мать наверняка ничего не почувствовала бы, проживи я хоть три
года в тайном браке. Я взял у Анны кофейник, налил себе кофе и, крепко
схватив ее за руку, заставил посмотреть на меня; когда я увидел ее
водянистые голубые глаза и подрагивающие веки, то понял, что она и в самом
деле плачет.

- Черт возьми, Анна, - сказал я, - посмотри на меня. Наверное, в
"Девятом пехотном" люди тоже по-мужски смотрели друг другу в глаза.

- Я не мужчина, - сказала она плаксиво.

Я отпустил ее; она опять повернулась к плите и начала бормотать что-то
о грехе и позоре, о Содоме и Гоморре.

- Да бог с тобой, Анна, - сказал я, - подумай только, чем они там
действительно занимались, в Содоме и Гоморре.

Она стряхнула с плеча мою руку, и я вышел, так и не сказав ей, что
решил уйти из дому. А ведь она была единственным человеком, с которым я
иногда вспоминал Генриэтту.

Лео уже стоял у гаража и с опаской поглядывал на свои часы.

- Мама заметила, что я не ночевал дома? - спросил я.

- Нет, - сказал он и протянул мне ключи от машины, а потом придержал
ворота.

Я сел в машину, выехал из гаража и подождал, пока сядет Лео. Он
пристально рассматривал свои ногти.

- Книжка со мной, - сказал он, - я возьму деньги на перемене. Куда их
послать?

- На адрес старого Деркума, - сказал я.

- Почему ты не едешь, я опаздываю.

Мы быстро проехали парк, миновали ворота, но нам пришлось задержаться у
остановки, у той самой, где Генриэтта села когда-то в трамвай, отправляясь
в зенитную часть. В трамвай садилось несколько девушек, им было столько же
лет, сколько тогда Генриэтте. Когда мы обгоняли трамвай, я увидел еще
много девушек того же возраста, они смеялись точно так, как смеялась она,
и были в синих шляпках и в пальто с меховыми воротниками. Если опять
начнется война, родители девушек пошлют их в зенитные части, как мои
родители послали когда-то Генриэтту; сунут им немного денег на карманные
расходы, дадут на дорогу бутерброды, похлопают по плечу и скажут: "Будь
молодцом!"

Мне хотелось помахать девушкам, но я не стал этого делать. Ведь люди
толкуют все превратно. А когда едешь в такой пижонской машине, уж вовсе
нельзя махать девушкам. Как-то раз в Дворцовом парке я дал мальчугану
полплитки шоколада и убрал с грязного лба его светлые волосенки; он
плакал, размазывая слезы по всему лицу, я хотел утешить его. Но тут две
женщины устроили мне безобразную сцену и чуть было не позвали полицию;
после перебранки с ними я и впрямь почувствовал себя чудовищем; одна из
женщин, не переставая, орала: "Вы - грязный тип, грязный тип!" Это было
ужасно, сама сцена показалась мне такой растленно-чудовищной, как и то
чудовище, за какое они меня принимали.

Мчась с недозволенной скоростью по Кобленцерштрассе, я поглядывал по
сторонам, не покажется ли какой-нибудь министерский лимузин, который я мог
бы слегка покорежить. В спортивном автомобиле матери ступицы колес
выпирают наружу, и ими легко поцарапать лак на любой машине. Но в такую
рань господа министры не разъезжают по улицам. Я спросил Лео:

- Ты собираешься идти в армию? Это правда?

Он покраснел и кивнул:

- Мы обсуждали этот вопрос у себя в группе, - сказал он, - и пришли к
заключению, что это служит делу демократии.

- Прекрасно, - сказал я, - иди в бундесвер, помогай их идиотской возне,
иногда я жалею, что не подлежу призыву.

Лео вопросительно взглянул на меня, но, только я захотел встретиться с
ним глазами, он тут же отвернулся.

- Почему? - спросил он.

- Да потому, - сказал я, - что мне невтерпеж встретиться с тем майором,
которого поселили к нам во время войны и который собирался расстрелять
мамашу Винекен. Теперь он наверняка полковник, а то и генерал.

Я остановил машину перед Бетховенской гимназией, но Лео не захотел
выйти, покачал головой и сказал:

- Поставь машину подальше, справа от семинарского интерната.

Я проехал еще немного, остановился, быстро пожал Лео руку, но он не
уходил; с вымученной улыбкой он все еще протягивал мне руку. В мыслях я
уже был далеко и не понимал, чего он от меня хочет, и потом меня
раздражало, что он все время с опаской поглядывает на часы. Было всего
только без пяти восемь, и у него оставалась еще уйма времени.

- Неужели ты действительно пойдешь в бундесвер? - спросил я.

- А что в этом такого, - сказал он сердито. - Дай мне ключи от машины.

Я передал ему ключи от машины, кивнул и пошел. Не переставая, я думал о
Генриэтте и находил, что со стороны Лео - безумие стать солдатом. Я прошел
низом через Дворцовый парк, миновав университет, и вышел к рынку. Мне было
холодно и хотелось видеть Марию.

Когда я вошел в лавку, там было полно детей. Они сами вынимали из
ящиков конфеты, грифели и резинки и клали деньги на прилавок, за которым
стоял старый Деркум. Я протиснулся через лавку к двери кухни, но он даже
не взглянул на меня. Подойдя к плите, я начал греть руки о кофейник; я
ждал, что Мария вот-вот появится. У меня не осталось ни одной сигареты, и
я раздумывал, как поступить, когда Мария принесет их: взять просто так или
заплатить. Я налил себе кофе, и мне бросилось в глаза, что на столе стоят
три чашки. В лавке стало тихо, и я отодвинул свою чашку. Мне хотелось,
чтобы Мария была со мной. Потом я помыл лицо и руки в тазу у плиты,
пригладил волосы щеткой для ногтей, лежавшей в мыльнице, поправил воротник
рубашки, подтянул галстук и для верности еще раз бросил взгляд на свои
ногти - они были чистые. Я вдруг понял, что мне придется делать все это,
чего я раньше никогда не делал.

В ту минуту, когда вошел ее отец, я только что успел сесть, но тут же
вскочил опять. И он тоже был смущен, и он тоже не мог справиться со своим
замешательством, но мне показалось, что он не сердится, просто у него было
очень серьезное лицо. Он протянул руку к кофейнику, и я вздрогнул, не