Чтение 17–й страницы книги ~Глазами клоуна~

так же, впрочем, как и каждый раз, когда я открывал рот; потом Зоммервильд
засмеялся и сказал:

- Помилуйте, господин Шнир, разве можно сравнивать эти два случая?

- А почему бы и нет? - спросил я.

- Вы говорите так только потому, что не знаете, кто такой Безевиц, -
сказал он, рассвирепев, - он самый тонко чувствующий писатель из всех,
кого мы зовем христианскими писателями.

Я тоже рассвирепел и сказал:

- А знаете ли вы, как тонко умел чувствовать Фрелинген... И
христианином он тоже был, даром что рабочий.

Он посмотрел на меня, молча покачал головой и в отчаянии воздел руки к
небу. Разговор прервался, было слышно только, как покашливала Моника
Зильвс; однако в присутствии Фредебейля хозяин дома может не бояться пауз
в разговоре. Фредебейль незамедлительно вклинился в наступившую тишину и
вернул нас к теме вечера; примерно часа полтора он разглагольствовал об
относительности понятия "бедность", а потом дал возможность Кинкелю
рассказать тот самый анекдот о человеке, влачившем нищенскую жизнь, пока
его заработок колебался между пятьюстами и тремя тысячами марок; тогда-то
Цюпфнер и попросил у меня сигарету, чтобы скрыть краску стыда в облаках
табачного дыма.

Когда мы с Марией последним поездом возвращались в Кельн, у меня на
душе было так же муторно, как и у нее. Мы с трудом наскребли денег на этот
визит к Кинкелю, ведь Мария так много ожидала от него. Физически нам тоже
было скверно, мы слишком мало ели и много пили, а к вину мы вовсе не были
приучены. Поездка показалась нам нескончаемой, а с Западного вокзала
пришлось идти домой пешком через весь Кельн. У нас не осталось ни
пфеннига.

В квартире Кинкеля сразу же сняли трубку.

- У телефона Альфред Кинкель, - произнес самоуверенный мальчишеский
голос.

- Это Шнир, я бы хотел поговорить с вашим отцом.

- Шнир-богослов или Шнир-клоун?

- Клоун.

- Да ну, - сказал он, - надеюсь, вы это не очень переживаете?

- Переживаю? - спросил я устало. - Что я, собственно, должен,
по-вашему, переживать?

- Что? - сказал он. - Разве вы не читали газету?

- Какую именно?

- "Голос Бонна".

- Критика? - спросил я.

- Не совсем, - сказал он, - по-моему, это скорее некролог. Хотите, я
принесу газету и прочту вам?

- Нет, спасибо, - сказал я. Все, что он говорил, имело соответствующий
подтекст. Этот малый был просто садист.

- Но вам же надо знать, - сказал он, - чтобы извлечь уроки. - Ко всему
еще он жаждал читать нравоучения.

- Кто написал? - спросил я.

- Некто Костерт, он выступает как наш корреспондент по Рурской области.
По стилю - блеск, но с подленьким душком.

- Это уж как водится, - сказал я, - ведь он тоже добрый христианин.

- А вы разве нет?

- Нет, - сказал я. - Видимо, мне не придется поговорить с вашим отцом?

- Он просил его не беспокоить, но ради вас я с удовольствием побеспокою
его.

Впервые садистские наклонности сыграли мне на руку.

- Благодарю вас, - сказал я.

Я услышал, как он кладет на стол трубку, как проходит по комнате, а
потом где-то в глубине квартиры снова раздалось это злобное шипение.
Казалось, целое семейство рептилий затеяло ссору: две змеи мужского пола и
одна - женского. Мучительно, когда ты становишься невольным свидетелем
сцен, которые не предназначены для твоих глаз и ушей, да и моя мистическая
способность отгадывать по телефону запахи отнюдь не удовольствие, а скорее
наказание. В кинкелевской квартире шибал в нос запах мясного бульона,
можно было подумать, что они сварили целого быка. Шипение становилось
прямо-таки опасным для жизни: вот-вот змея-сын убьет змею-отца или
змея-мать уничтожит сына. Я вспомнил Лаокоона; то обстоятельство, что весь
этот шум и гам (до меня явственно доносились звуки рукопашной и выкрики:
"Мерзкая скотина!", "Грубая свинья!") раздавались в квартире человека,
который считался "Серым кардиналом" [ставшее нарицательным прозвище
Франсуа Леклерка дю Трамбле (1577-1638), советника кардинала Ришелье]
немецкого католицизма, отнюдь не вселяло в меня бодрости. Я вспомнил
подлеца Костерта из Бохума; не далее чем вчера вечером он повис на
телефоне и продиктовал свою статью в боннскую газету, а сегодня утром
скребся у моих дверей, как побитый пес, и разыгрывал из себя доброго
самаритянина.

Кинкель, как видно, упирался, в буквальном смысле этого слова, ногами и
руками, не желая подходить к телефону, а его супруга - постепенно я начал
разбираться в значении всех шорохов и шумов в глубине кинкелевской
квартиры - еще решительней возражала против его разговора со мной, зато
сынок отказывался ответить мне, что он, мол, ошибся и отца нет дома.
Внезапно наступила полная тишина, стало так тихо, словно кто-то истекал
кровью; это действительно была тишина, истекающая кровью. Потом раздались
грузные шаги и трубку взяли со стола; я решил, что ее сейчас же повесят.
Кстати, я точно помнил, где у Кинкелей стоит телефон. Он стоял под одной
из трех мадонн в стиле барокко, как раз под той, которую Кинкель всегда
называл "самой малоценной". Пусть бы он лучше положил трубку. Мне стало
его жаль, ему теперь было ужасно неприятно разговаривать со мной, да и я
ничего не ждал от этого разговора - ни денег, ни доброго совета. Если бы я
услышал, что он с трудом переводит дух, сострадание во мне взяло бы верх,
но он зарокотал так же бодро, как всегда. Кто-то, не помню кто, уверял,
что он гремит, как полк трубачей.

- Алло, Шнир, - зарокотал он, - как здорово, что вы позвонили!

- Алло, доктор, - сказал я, - у меня вагон неприятностей.

В моих словах был только один подвох - то, что я назвал его доктором;
звание доктора honoris causa он так же, как и мой папаша, только что
раздобыл.

- Шнир, - возмутился он, - мы с вами не в таких отношениях, чтобы вы
величали меня доктором.

- Понятия не имею, в каких мы с вами отношениях, - сказал я.

Он рассмеялся как-то особенно раскатисто и бодро, в стиле "душа
нараспашку" и "весельчак прежних времен".

- Я отношусь к вам с неизменной симпатией.

Трудно было в это поверить. По его мнению, я, наверное, пал так низко,
что меня уже не было смысла подталкивать дальше.

- Вы переживаете кризис, - сказал он, - вот и все. Вы еще молоды,
возьмите себя в руки, и все опять образуется.

Слова "возьмите себя в руки" напомнили мне Анну и ее "Девятый
пехотный".

- Что вы имеете в виду? - спросил я вежливо.

- Как что? - сказал он. - Ваше искусство, вашу карьеру.

- Речь идет не об этом, - возразил я. - Вы знаете, я принципиально не
разговариваю об искусстве, а уж о карьере тем более. Я хотел вам сказать
совсем другое... Мне нужна... я разыскиваю Марию.

Он издал какой-то неопределенный звук: не то хрюкнул, не то икнул. В
глубине квартиры все еще слышалось шипение, но уже стихающее; Кинкель
положил трубку на стол и снова взял ее, голос его слегка понизился, стал
глуше; он явно сунул в рот сигару.

- Шнир, - сказал он, - забудьте прошлое. Думайте о настоящем, для вас
оно - в искусстве.

- Забыть? - спросил я. - А вы попробуйте представить себе, что ваша
жена вдруг уходит к другому.

Он молчал, и в этом молчании слышалось, по-моему, что-то вроде: "Ну и
пусть!" Потом он, причмокивая, засосал свою сигару и изрек:

- Она не была вашей женой, и у вас с ней нет семерых детей.

- Так, - сказал я. - Оказывается, она не была моей женой.

- Да, - сказал он, - не разводите интеллигентской романтики. Будьте
мужчиной.

- К черту, - сказал я, - для меня это так тяжело именно потому, что я
принадлежу к этому полу... А семеро детей у нас еще могут появиться. Марии
всего двадцать пять.

- На мой взгляд, быть мужчиной - значит уметь примиряться с
обстоятельствами.

- Это звучит совсем как христианская заповедь, - сказал я.

- Не хватало, чтобы вы говорили мне о заповедях.

- Ну и что же, - сказал я, - насколько я знаю, муж и жена в понимании
католической церкви едины телом и душой.

- Конечно, - сказал он.

- Ну, а если они хоть дважды или трижды вступили в светский и церковный
браки, но не едины телом и душой... стало быть, они не муж и жена.

- Гм, - произнес он.

- Послушайте, доктор, - сказал я, - не могли бы вы вынуть сигару изо
рта? А то весь разговор звучит так, будто мы обсуждаем курс акций. Ваше
чмоканье действует мне почему-то на нервы.

- Это уж слишком! - сказал он, но сигару все же отложил. - Запомните:
то, как вы оцениваете эту историю, - ваше личное дело. Фрейлейн Деркум,
очевидно, оценивает ее иначе и поступает, как ей велит совесть. Совершенно
правильно поступает... на мой взгляд.

- Почему же, в таком случае, никто из вашей католической братии не