выдавливал из себя слова.
Но тут мне пришла в голову одна мысль, и я спросил: - Он сбежал один?
тоном, словно сообщал: "Генрих заболел чумой".
тяжело ютиться в какой-то дыре с расстригой-священником и все время иметь
перед глазами разные мелочи, которые сопутствуют "вожделению плоти", -
разбросанное белье, подштанники, подтяжки, блюдца с окурками, надорванные
билеты в кино да еще к тому же наблюдать, как тают деньги, а когда эта
девушка спускается по лестнице, чтобы купить хлеба, сигарет или бутылку
вина и сварливая хозяйка распахивает дверь из своей комнаты, она даже не
может крикнуть ей: "Мой муж художник, да, художник". Мне было жаль их
обоих, но девушку еще больше, чем Генриха. Когда в такую историю попадает
захудалый капеллан наподобие Генриха, и не только захудалый, но и весьма
неугодный, церковные власти проявляют особую строгость. Будь на месте
Генриха человек типа Зоммервильда, они, наверное, смотрели бы на все
сквозь пальцы, Но Зоммервильд никогда и не взял бы себе экономку с желтой
кожей на икрах; его экономка красивая и цветущая особа, он зовет ее
Мадлена, она отличная повариха, холеная, веселая женщина.
это иначе воспримешь.
касается, - сказал я, - меня огорчают только сопутствующие мелочи. Знаешь
ли ты по крайней мере адрес Эдгара или его телефон?
у нас в Кельне, а детьми мы всегда играли у Винекенов и ели у них картошку
с луком.
знаю, Винекен уехал за границу. Кто-то говорил мне, что он совершает
поездку в составе научной делегации не то по Индии, не то по Таиланду - не
знаю точно.
об этом Хериберт.
почему он не хотел ко мне прийти.
покашливание уже вошло у него в привычку, я слышал такое покашливание в
исповедальнях, когда поджидал Марию в церкви.
- Жаль пропускать лекцию. А теперь можешь сообщить мне, что ты
встречаешься и с Марией.
покашливаний. Вот он снова вздохнул глубоко, горестно и протяжно.
которым я сегодня дважды беседовал по телефону. Не забудь только.
сказать, живет у нас из милости. - Лео выжал из себя какое-то подобие
смеха. - Иногда старик украдкой пробирается к телефону и болтает всякий
вздор.
внизу на площади. Было уже без трех минут девять.
личное дело. И не вздумай пропускать завтрашнюю лекцию.
пера!
25
представится когда-нибудь такая возможность. Уверен, что он будет хвалить
"довольствие" - дома его никогда так хорошо не кормили; все трудности он
сочтет "чрезвычайно полезными с воспитательной точки зрения", а общение с
людьми из народа "необыкновенно поучительным". Можно, пожалуй, даже не
спрашивать. В эту ночь он не сомкнет глаз на семинарской койке; будет
копаться в своей совести и спрашивать себя, правильно ли он поступил,
отказавшись прийти ко мне. А я хотел ему сказать нечто важное: изучай
лучше богословие в Южной Америке или в Москве, в любой точке земного шара,
только не в Бонне. Должен же Лео понять наконец, что для истинной веры в
этом городе, где процветают Зоммервильд и Блотхерт, нет места; для Бонна
он всегда будет перешедшим в католичество Шниром, который даже стал
патером, то есть фигурой как бы специально созданной для того, чтобы
повысить курс акций. Надо обязательно поговорить с ним обо всем этом,
лучше всего сделать это у нас дома на "журфиксе". Мы оба - братья изгои -
заберемся на кухню к Анне, попьем кофейку, вспомним старые времена,
славные времена, когда мы учились в нашем парке бросать противотанковую
гранату, а перед воротами останавливались машины вермахта, привозившие к
нам военных на постой. Из одной машины вышел офицер, кажется, в чине
майора, а за ним фельдфебели и солдаты, в другой машине привезли знамя; и
у офицера, и у солдат было только одно на уме - разжиться яичницей,
коньяком и сигаретами и потискать на кухне служанок. Но время от времени
они принимали официальный тон, иными словами, напускали на себя величие,
они выстраивались перед домом; офицер выпячивал грудь и даже закладывал
руку за борт кителя, словно дешевый актеришка, играющий полковника, и
вопил что-то о "конечной победе". Это зрелище было отвратительным, смешным
и бессмысленным. А однажды, когда вдруг выяснилось, что мамаша Винекен,
прихватив с собой еще несколько женщин, ночью перешла в лесу через
немецкую и американскую линии фронта, чтобы достать хлеб у своего
брата-пекаря, это их величие стало просто-таки опасным для жизни. Офицер
хотел расстрелять мамашу Винекен и еще двух женщин за шпионаж и саботаж.
(На допросе госпожа Винекен призналась, что разговаривала за линией фронта
с одним американским солдатом.) Но тут отец - второй раз в жизни,
насколько я припоминаю, - проявил волю, выпустил женщин из
импровизированной тюрьмы - нашей гладильни - и спрятал их на берегу в
лодочном сарае. Он показал себя храбрецом) кричал на офицера, а тот на
него. Самым смешным в этом офицере были его ордена - они подпрыгивали у
него на груди от возмущения, и все это время мать своим сладким голосом
увещевала отца и майора.
общества" орут друг на друга.
Прошу. - И он действительно расстегнул пиджак и подставил свою грудь
офицеру. Но тут солдатам пришла пора уходить, так как американцы уже
заняли холмы у Рейна, и женщины смогли покинуть лодочный сарай. Самое
неприятное в этом майоре - кажется, он был майором - были его ордена.
Наверное, без орденов он все же смог бы сохранить какое-то подобие
достоинства. Когда на "журфиксах" у матери я вижу пошлых мещан, увешанных
орденами, я всегда вспоминаю того офицера; даже орден Зоммервильда "Pro
Ecclesia" [за церковь (лат.)] или что-то в этом роде кажется мне терпимым.
Как-никак, а своей церкви Зоммервильд приносит ощутимую пользу, оказывает
влияние на "творческих личностей", к тому же у него достаточно вкуса,
чтобы относиться к орденам "как к таковым" неодобрительно. Он носит свой
орден только в исключительных случаях: во время церковных процессий,
торжественных богослужений и телевизионных диспутов. Правда, телевидение
лишает и его тех последних крох стыда, которые, на мой взгляд, у него еще
имеются. Наш век, если он вообще достоин специального наименования,
следует назвать веком проституции. Люди в нем перешли на жаргон публичных
девок. Как-то раз я встретил Зоммервильда после одного из телевизионных
диспутов ("Может ли современное искусство быть религиозным?"), и он
спросил меня:
в слово. Для полноты картины не хватало только, чтобы Зоммервильд сказал:
"Порекомендуйте меня вашим знакомым!"
следственно, не могли понравиться и вчера.
Он был отвратителен - ради красного словца он, можно сказать, "убил",
"зарезал", в лучшем случае только "втоптал в грязь" своего партнера,
несколько беспомощного старичка из СДПГ. Он коварно спросил: - Ах так,
значит, вы считаете раннего Пикассо абстракционистом?
этого старого седовласого господина, бормотавшего что-то о своих
"обязательствах", задав ему нижеследующий вопрос:
может быть, даже о... социалистическом реализме?
Елманов Валерий
Грабб Джеф
Лондон Джек
Глуховский Дмитрий
Афанасьев Роман
Свержин Владимир