Виктор Астафьев

Печальный детектив

Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 9.

Красноярск, "Офсет", 1997 г.

Оригинал этого текста находится в библиотеке Сергея Фролова

Глава первая

Леонид Сошнин возвращался домой в самом дурном расположении духа. И
хотя идти было далеко, почти на окраину города, в железнодорожный поселок,
он не сел в автобус -- пусть ноет раненая нога, зато ходьба его успокоит и
он обдумает все, что ему говорили в издательстве, обдумает и рассудит, как
ему дальше жить и что делать.

Собственно, издательства, как такового, в городе Вейске не было, от
него осталось отделение, само же издательство перевели в город более
крупный, и, как, наверное, думалось ликвидаторам, более культурный,
обладающий мощной полиграфической базой. Но "база" была такой же точно, как
в Вейске, -- дряхлое наследство старых русских городов. Типография
располагалась в дореволюционном здании из крепкого бурого кирпича, прошитого
решетками узких оконец по низу и фасонно изогнутыми по верху, тоже узкими,
но уже вознесенными ввысь вроде восклицательного знака. Половина здания
вейской типографии, где были наборные цехи и печатные машины, давно уж
провалилась в недра земли, и хотя по потолку сплошными рядами лепились лампы
дневного света, все равно в наборном и печатном цехах было неуютно, зябко и
что-то все время, будто в заложенных ушах, сверчало или работал, закопанный
в подземелье, взрывной механизм замедленного действия.

Отделение издательства ютилось в двух с половиной комнатах, со скрипом
выделенных областной газетой. В одной из них, окутавшись сигаретным дымом,
дергалось, елозило на стуле, хваталось за телефон, сорило пеплом местное
культурное светило -- Сыроквасова Октябрина Перфильевна, двигая вперед и
дальше местную литературу. Сыроквасова считала себя самым сведущим
человеком: если не во всей стране, то в Вейске ей по интеллекту равных не
было. Она делала доклады и отчеты о текущей литературе, делилась планами
издательства через газету, иногда, в газетах же, и рецензировала книги
здешних авторов, к месту и не к месту вставляя цитаты из Вергилия и Данте,
из Савонаролы, Спинозы, Рабле, Гегеля и Экзюпери, Канта и Эренбурга, Юрия
Олеши, Трегуба и Ермилова, впрочем, и прах Эйнштейна с Луначарским иногда
тревожила, вождей мирового пролетариата вниманием тоже не обходила.

Все уже давно с книгой Сошнина решено. Рассказы из нее напечатаны пусть
и в тонких, но столичных журналах, разочка три их снисходительно упомянули в
обзорных критических статьях, он пять лет простоял "в затылок", попал в
план, утвердился в нем, осталось отредактировать и оформить книгу.

Назначив время делового свидания ровно в десять, Сыроквасова явилась в
отделение издательства к двенадцати. Опахнув Сошнина табачищем,
запыхавшаяся, она промчалась мимо него по темному коридору -- лампочки
кто-то "увел", хрипло бросила "Извините!" и долго хрустела ключом в
неисправном замке, вполголоса ругаясь.

Наконец дверь рассерженно крякнула, и старая, плотно не притворяющаяся
плица пустила в коридор щель серого, унылого света -- па улице вторую неделю
шел мелкий дождь, размывший снег в кашу, превративший в катушки улицы и
переулки. На речке начался ледоход -- в декабре-то!

Тупо и непрерывно ныла нога, жгло и сверлило плечо от недавней раны,
долила усталость, тянуло в сон -- ночью не спалось, и опять он спасался
пером и бумагой. "Неизлечимая это болезнь -- графоманство", -- усмехнулся
Сошнин и, кажется, задремал, но тут встряхнуло тишину стуком в гулкую стену.

-- Галя! -- с надменностью бросила в пространство Сыроквасова. --
Позови ко мне этого гения!

Галя -- машинистка, бухгалтер да еще и секретарша. Сошнин осмотрелся: в
коридоре больше никого не было, гений, стало быть, он.

-- Эй! Где ты тут? -- ногой приоткрыв дверь, высунула Галя коротко
стриженную голову в коридор. -- Иди. Зовут.

Сошнин передернул плечами, поправил на шее новый атласный галстук,
пригладил набок ладонью волосы. В минуты волнения он всегда гладил себя по
волосам -- маленького его много и часто гладили соседки и тетя Лина, вот и
приучился оглаживаться. -- "Спокойно! Спокойно!" -- приказал себе Сошнин и,
воспитанно кашлянув, спросил:

-- Можно к вам? -- Наметанным глазом бывшего оперативника он сразу все
в кабинете Сыроквасовой охватил: старинная точеная этажерка в углу; надетая
на точеную деревянную пику, горбато висела мокрая, всем в городе
примелькавшаяся рыжая шуба. У шубы не было вешалки. За шубой, на струганом,
но некрашеном стеллаже расставлена литературная продукция объединенного
издательства. На переднем плане красовались несколько совсем недурно
оформленных рекламно-подарочных книг в ледериновых переплетах.

-- Раздевайтесь, -- кивнула Сыроквасова на старый желтый шкаф из
толстого теса. -- Там вешалок нет, вбиты гвозди. Садитесь, -- указала она на
стул напротив себя. И когда Сошнин снял плащ, Октябрина Перфильевна с
раздражением бросила перед собой папку, вынув ее чуть ли не из-под подола.

Сошнин едва узнал папку со своей рукописью -- сложный творческий путь
прошла она с тех пор, как сдал он ее в издательство. Взором опять же бывшего
оперативника отметил он, что и чайник на нее ставили,и кошка на ней сидела,
кто-то пролил на папку чай. Если чай? Вундеркинды Сыроквасовой -- у нее трое
сыновей от разных творческих производителей -- нарисовали на папке голубя
мира, танк со звездою и самолет. Помнится, он нарочно подбирал и берег
пестренькую папочку для первого своего сборника рассказов, беленькую
наклейку в середине сделал, название, пусть и не очень оригинальное,
аккуратно вывел фломастером: "Жизнь всего дороже". В ту пору у него были все
основания утверждать это, и нес он в издательство папку с чувством
неизведанного еще обновления в сердце, и жажду жить, творить, быть полезным
людям -- так бывает со всеми людьми, воскресшими, выкарабкавшимися из
"оттуда".

Беленькая наклейка сделалась за пять лет серенькой, кто-то поковырял ее
ногтем, может, клей плохой был, но праздничное настроение и светлость в
сердце -- где все это? Он видел на столе небрежно хранимую рукопись с двумя
рецензиями, на ходу написанными бойкими здешними пьяницами- мыслителями,
подрабатывающими у Сыроквасовой и видевшими милицию, которая отражена была в
его творчестве в этой вот пестренькой папке, чаще всего в медвытрезвителе.
Сошнин знал, как дорого обходится всякой жизни, всякому обществу
человеческая небрежность. Что-что, это усвоил. Накрепко. Навсегда.

-- Ну-с, значит, дороже всего жизнь, -- скривила губы Сыроквасова и
затянулась сигареткой, окуталась дымом, быстро пролистывая рецензии, все
повторяя и повторяя в раздумчивой отстраненности: -- Дороже всего... дороже
всего...

-- Я так думал пять лет назад.

-- Что вы сказали? -- подняла голову Сыроквасова, и Сошнин увидел
дряблые щеки, неряшливо засиненные веки, неряшливо же сохлой краской
подведенные ресницы и брови -- мелкие черные комочки застряли в уже
очерствелых, полувылезших ресницах и бровях. Одета Сыроквасова в удобную
одежду -- этакую современную бабью спецовку: черную водолазку -- не надо
часто стирать, джинсовый сарафан поверху -- не надо гладить.

-- Я думал так пять лет назад, Октябрина Перфильевна.

-- А сейчас так не думаете? -- Язвительность так и сквозила в облике и
словах Сыроквасовой, роющейся в рукописи, словно в капустных отбросах. --
Разочаровались в жизни?

-- Еще не совсем.

-- Вот как! Интересно-интересно! Похвально-похвально! Не совсем,
значит?..

"Да она же забыла рукопись! Она же время выигрывает, чтоб хоть как-то,
на ходу ознакомиться с нею вновь. Любопытно, как она будет выкручиваться?
Очень любопытно!" -- Сошнин ждал, не отвечая на последний полувопрос
редакторши.

-- Я думаю, разговора длинного у нас не получится. Да и ни к чему время
тратить. Рукопись в плане. Я тут кое-что поправлю, приведу ваше сочинение в
Божий вид, отдам художнику. Летом, я полагаю, вы будете держать свое первое
печатное детище в руках. Если, конечно, дадут бумагу, если в типографии
ничего не стрясется, если не сократят план и тэ-дэ и тэ-пэ. Но я вот о чем
хотела бы поговорить с вами, на будущее. Судя по прессе, вы упорно
продолжаете работать, печатаетесь, хотя и не часто, но злободневно, да и
тема-то у вас актуальная -- ми-ли-цейс- кая!

-- Человеческая, Октябрина Перфильевна.

-- Что вы сказали? Ваше право так думать. А если откровен- но -- до
человеческих, тем более общечеловеческих проблем вам еще ой как далеко! Как
говорил Гете: "Уннерайхбар ви дер химмель" -- "Высоко и недоступно, как
небо".

Что-то не встречал Сошнин у великого немецкого поэта подобного
высказывания. Видать, Сыроквасова в суетности жизни спутала Гете с кем-то
или неточно его процитировала.

-- Вы еще не усвоили толком, что такое фабула, а без нее, извините,
ваши милицейские рассказики -- мякина, мякина с обмолоченного зерна. --
Понесло Сыроквасову в теорию литературы. -- А уж ритм прозы, ее, так
сказать, квинтэссенция -- это за семью печатями. Есть еще форма, вечно
обновляющаяся, подвижная форма...

-- Что такое форма -- я знаю.

-- Что вы сказали? -- очнулась Сыроквасова. При вдохно- венной
проповеди она закрыла глаза, насорила пепла на стекло, под которым