Чтение 29–й страницы книги ~Собачьи годы~

полно кирпичных заводов. Испускала прежде пары перегонки спирта, а те-
перь, когда фабрика приказала долго жить, а труба остыла, на ней свили
свое нескладное, расхристанное гнездо аисты. Но, видно, и гнездо тоже
брошено. Растрескавшееся жерло трубы укрыто гнилой, черной, лоснящейся
на солнце соломой.

Рассыпавшись веером, они приближаются к фабрике. Сорока больше не
кричит. По шею в траве, цыгане плывут через поле. Бабочки порхают над
полевыми цветами. Амзель и Вальтер Матерн наконец выбрались на опушку
леса и залегают в траву: сквозь дрожащие былинки они видят, как все гак-
ко через разные оконные проемы, но одновременно проникают в заброшенную
фабрику. Дочка Гашпари привязывает козу Бороду к крюку в стене.

Белая долгорунная коза. Не только фабрика, кляклая черная солома на
треснувшей трубе, не только поле дрожит в зыбком мареве, но и коза Боро-
да, кажется, вот-вот испарится на солнце. Нет, сейчас не время следить
за порханием бабочек. В нем если и есть смысл, то не слишком серьезный.

Амзель не уверен: может, они вообще уже в Польше. Вальтер Матерн вро-
де бы видел в одной из оконных дырок голову Биданденгеро: промасленные
косички на гусарский манер, медная побрякушка в ухе, мелькнул - и нет.

А Амзелю показалось, что сперва в одном, потом в другом окне он видел
бисмарковскую шляпу.

Зато вот границу никто не видит. Разве что беззаботные летуньи ка-
пустницы. А со стороны фабрики, на разные лады меняя громкость и окрас-
ку, наплывает по небу какой-то странный, булькающий звук. Не то чтобы
пение, ругань или там крик, нет. Скорее усиливающееся верещание и гу-
канье. Коза Борода дважды блеет в небо свое сухое приветствие.

И тут из четвертой оконной дырки выпрыгивает первый гакко: это Гита,
и он тащит с собой свою цыпку. Та отвязывает Бороду. А из окна уже еще
один и потом еще двое в пестрых нищих лохмотьях: это Гашпари и Леопольд,
а с ними Леопольдова дочурка в своих бесчисленных юбках. И ни один не
выходит в дверь, все смугляки выскакивают через оконные дырки, послед-
ним, головой вперед, Биданденгеро.

Ибо все цыгане поклялись своей царице Машари: через дверь никогда,
только в окно.

Веером, как пришли, гакко плывут по полю к лесу, который поглощает их
без следа. Напоследок еще раз белая коза. Сорока не кричит. Пор, ее пе-
ро, не падает. Тишина, покуда не оживает снова притихший было лесной
луг. Бабочки порхают. Шмели урчат, словно двухэтажные автобусы, зудят
свою молитву стрекозы, а им вторят модницы мухи, осы и вся прочая насе-
комая братия.

Но кто посмел захлопнуть такую красивую книжку с такими прекрасными
картинками? Кто выжал лимон на свежеиспеченные безе июньских облаков?
Из-за кого вдруг молоко скисло? Отчего это кожа у Амзеля и Вальтера Ма-
терна разом покрывается пупырышками, словно мурашки по ней ползут?

Узелок. Кулечек с младенцем. Беззубая кроха. Это она, сестренка, орет
благим матом, и крик ее разносится из окон заброшенной фабрики над неу-
гомонным летним лугом. И не черные провалы окон, а темная дверь выплевы-
вает из своей пасти бисмарковскую шляпу: кричало-орало, учило-мучило -
старший преподаватель Освальд Брунис стоит с орущим узелком на руках под
всевидящим солнцем, не знает, как кулек держать, и зовет: "Биданденгеро!
Биданденгеро!" - да только лес ему не отвечает. Но ни Амзель с Вальтером
Матерном, которых этот пронзительный крик поднял на ноги и медленно, шаг
за шагом по шуршащей траве притянул к фабрике, ни учитель Брунис с над-
рывающимся узелком на руках, ни вся пестрая, как из детской книжки, все-
ленная летнего лесного луга не выказали ни малейшего удивления, когда
случилось еще одно чудо: с юга, с польской стороны, размеренно помахивая
крылами, над лугом пролетели аисты. Они же буселы, черногузы, батяны,
бачаны... В здешних краях про аиста говорят - адебар. Два аиста заложили
торжественный вираж и по очереди плавно опустились в почерневшее расх-
ристанное гнездо на треснувшую верхушку трубы.

И тут же начали трещать клювами. Все взгляды - учителя из-под бисмар-
ковской шляпы и учеников - устремились вверх по трубе. Детский кулечек
вдруг разом затих. "Адебар-адебар" - выстукивали аисты погремушками сво-
их клювов. Освальд Брунис неожиданно обнаружил у себя в кармане искрис-
тый камешек - может, это был даже двуслюдяной гнейс? Видимо, он предназ-
начался для малышки как игрушка. "Адебар-адебар". Вальтер Матерн хотел
подарить узелку тот кожаный мячик, который проделал с ними столь долгий
путь и с которого, по сути, все и началось. "Адебар-адебар". Но полуго-
довалая малышка, оказывается, уже держала в своих пальчиках игрушку -
ангустри, серебряный перстенек Биданденгеро.

Этот перстенек Йенни Брунис, должно быть, и по сей день не снимает с
руки.

Последняя утренняя смена

Похоже, так ничего и не состоялось. Конец света не ощущается. Браук-
селю снова можно писать при свете дня. Но по крайней мере одно знамена-
тельное событие на дату четвертое февраля все же пришлось: все три руко-
писи закончены и представлены в срок; так что Брауксель может с удовлет-
ворением положить любовные письма молодого Харри Либенау на свою стопку
утренних смен; а на "Утренние смены" и "Любовные письма" он водрузит
признания господина артиста. Если понадобится послесловие, его напишет
сам Брауксель: в конце концов, это он руководит шахтой и авторским кол-
лективом, он выплачивает авансы, устанавливает и согласовывает сроки, он
будет держать корректуры.

Как все происходило, когда к нам заявился молодой Либенау и предложил
себя в качестве автора второй книги? Брауксель его проэкзаменовал. Он
прежде писал лирику, да, и публиковал. Все его радиопьесы передавались
по радио. Предъявил лестные и ободряющие рецензии. Его стиль характери-
зовали как свежий, динамичный и несбалансированный. Брауксель для начала
поспрашивал его о Данциге:

- А назовите-ка мне, мой юный друг, переулки между Хмельной улицей и
Новой Мотлавой.

Харри Либенау выпалил их назубок:

- Чибисный, Опорный, Линьковый, Погорелый, Адебарский, Монаший, Ев-
рейский, Подойниковый, Точильный, Башенный и Лестничный.

- А как, молодой человек, - не унимался Брауксель, - вы изволите нам
объяснить, откуда у Портшезного переулка такое красивое название?

Харри Либенау чуть обстоятельней, чем нужно, объяснил, что в этом пе-
реулке в восемнадцатом столетии стояли паланкины местных патрициев и
знатных дам, это были как бы такси той эпохи, на которых без ущерба для
богатого одеяния оную знать транспортировали через грязь и нечистоты го-
родских улиц.

На вопрос Браукселя, кто ввел в тысяча девятьсот тридцать шестом году
в экипировку данцигской полиции современные итальянские резиновые дубин-
ки, Харри Либенау ответил с радостной готовностью новобранца:

- Дубинки ввел начальник полиции Фрибосс!

Но мне все еще было мало:

- А кто, мой юный друг, - уж это вы вряд ли припомните - был послед-
ним председателем данцигской партии центра? Как звали этого достопочтен-
ного господина?

Но Харри Либенау действительно хорошо подготовился, даже Брауксель из
его ответа почерпнул для себя кое-что новое:

- Священник и старший преподаватель, доктор теологии Рихард Стахник в
тысяча девятьсот тридцать третьем году был избран председателем партии
центра и депутатом данцигского фолькстага. В тысяча девятьсот тридцать
седьмом году, после роспуска партии центра, арестован и полгода провел в
заключении; в тысяча девятьсот сорок четвертом году депортирован в кон-
центрационный лагерь Штутхоф, но спустя некоторое время освобожден. В
течение всей своей жизни доктор Стахник занимался вопросом канонизации
блаженной Доротеи фон Монтау, которая в тысяча триста девяносто втором
году повелела замуровать себя живьем подле данцигского кафедрального со-
бора.

Мне пришло в голову еще множество каверзных вопросов. Я хотел выяс-
нить, как пролегало русло речушки Штрисбах, названия всех шоколадных
фабрик в Лангфуре, высоту Гороховой горы в Йешкентальском лесу - и я по-
лучил вполне удовлетворительные ответы. Когда, наконец, Харри Либенау в
ответ на вопрос: какие известные актеры начинали свою карьеру в данцигс-
ком городском театре? - мгновенно назвал безвременно умершую Ренату Мюл-
лер и кумира экрана Ханса Зенкера, я дал понять моему креслу, что экза-
мен окончен и выдержан успешно.

Так что после трех рабочих заседаний мы сошлись на том, что между
"Утренними сменами" Браукселя и "Любовными письмами" вышеозначенного
Харри Либенау нужен лишь небольшой связующий переход. Вот он:

Тулла Покрифке родилась одиннадцатого июня тысяча девятьсот двадцать
седьмого года.

В день, когда родилась Тулла, погода была неустойчивая, с преоблада-
нием облачности, а позже и незначительных осадков. Ветер, слабый до уме-
ренного, шевелил ветви каштанов в Малокузнечном парке.

В день, когда родилась Тулла, недавний канцлер доктор Лютер по пути
из Кенигсберга в Берлин приземлился в аэропорту Данциг-Лангфур. В Ке-
нигсберге он произнес речь в Колониальной ассамблее; в Лангфуре в ресто-
ране аэропорта он соизволил перекусить.

В день, когда родилась Тулла, оркестр данцигской полиции под руко-
водством главного капельмейстера Эрнста Штиберица давал концерт в Со-
потском курортном парке.

В день, когда родилась Тулла, пилот Линдберг, совершивший перелет че-
рез океан, взошел на борт крейсера "Мемфис".

В день, когда родилась Тулла, полицией, согласно полицейскому отчету
от одиннадцатого числа июня месяца, было задержано семнадцать человек.

В день, когда родилась Тулла, делегация Вольного города Данцига при-