- Когда русский Иван наступает - спиной к ненавистному врагу, - у него
на пути не становись. Сомнет!..
Он это сказал отчасти с восхищением, усластив последнее слово таким
сложно-витиеватым добавлением, какие уже создали ему славу любимца солдат,
первого в армии матерщинника. Спутники охотно смеялись, но сам он не
рассмеялся, он удивился своему же неожиданному решению.
Еще не зная, прикажет ли он сегодня продолжать наступление, он уже
четко себе уяснил, что против бегущих не выставит ни одного автоматчика, не
истратит ни одного патрона. Лучше пропустить их мимо себя, а двинуться вдоль
шоссе целиною. Есть даже некий оперативный смысл, своя изюминка - чтоб не
было остановки в этом паническом бегстве.
- Что Иван опомнится и упрется, этого немец ожидает, - произнес он
вслух. - А вот чего он не ожидает - кулака в рыло!
И это было первое правильное его решение.
Но пошла неожиданно метель, снег западал полого и так густо, что стало
не видно лошадей у ограды, и он даже обрадовался поводу еще потянуть с
приказом. Никогда еще в его военной жизни не было такой кромешной неясности.
Никаких разведданных о противнике, кроме самых общих, к тому же устаревающих
с каждым часом рассчитывать он мог лишь на интуицию, которую за собою
признавал, на везение, ну и на смелость, наконец, о которой кто-то из
Мольтке, старший или младший, а может быть, и Клаузевиц, высказался неглупо:
"Помимо учета сил, времени и пространства, нужно же несколько процентов
накинуть и на нее".
Он приказал, чтоб ему развернули карту. Поставив ногу на ступеньку
паперти, он положил карту себе на колено и, сняв перчатку, огромной,
костистой и красной от мороза кистью стряхивал с нее налетавший снег. Двое
его спутников держали углы. Кажется, и они понимали, что он только тянет
время, никаких подробностей карта ему не могла открыть, а то общее, что
сложилось сейчас под Москвою, он видел и так. С севера, от Калинина,
протянулась хищная, раздвоенная крабья клешня - танки Рейнгардта и Геппнера
с юга, от Тулы, нацеливалась другая клешня, еще того зловещее - танки
Гудериана, и не могло быть решения безграмотнее, безумнее, чем ринуться в
разинутый зев этих, готовых сомкнуться, клещей. Но - если б хоть иногда не
выручало нас безумие, и только трезвый расчет был бы нашим единственным
поводырем, жизнь была бы слишком скучна, чтоб стоило ее начинать. Было
нечто, рассеянное в воздухе, не подтверждаемое, казалось бы, никакими
объективными признаками и все же профессионалами угадываемое безошибочно, -
нечто, обещающее перелом, как обещает весну запах февральского снега. В
жизни генерала, совсем недавней, три месяца назад, было и худшее, чем
сейчас: когда пришлось свою армию, которой он командовал тогда, и остатки
чужих разгромленных армий вытягивать из киевского "котла". Каким обещанием
пахло тогда, что рассеяно было в воздухе? Нарастающее гудение земли, ревы
сотен моторов, дымом застланный горизонт - все это вместе называлось
"Гудериан" и появлялось, откуда меньше всего ждалось. Право же, появись оно
вдруг из этой метели, он бы это не посчитал за чудо. Скорее чудом было, что
удалось тогда вырваться, избегнуть стальной хватки клещей. Но ведь удалось
же! Было везение, но было и умение не упустить его. Что ж, всего только и
нужно сейчас - повторить чудо. И пришла робкая мысль - что еще какое-то
событие должно случиться сегодня, какое-то знамение будет ему подано,
обещающее удачу. Только бы - не упустить...
Он давно уже смотрел поверх карты, на выщербленные малиновые кирпичи
притвора, на ржавые двери с тяжелым амбарным замком, на затертую, еле
различимую вратную икону. Вот что его тревожило: если все-таки продолжать
наступление, он должен будет пройти правым своим флангом мимо северной
клешни, подставить бок, а затем и тыл под танки Рейнгардта. Сейчас в восьми
километрах отсюда шел бой за малую деревеньку Белый Раст, несколько дней
назад отданную немцам. Два батальона моряков шли на смерть, чтоб только
узналось - двинет Рейнгардт свои танки или примирится с потерей. Без этого,
решил генерал, нельзя начинать.
В одиннадцать утра вынырнул из метели всадник, делегат связи, и
доложил: Белый Раст взят, танки Рейнгардт не двинул.
Генерал не спешил что-либо сказать на это. Потому что известие ровно
ничего не значило или почти ничего, он это понял в ту же минуту, как
услышал. Больше хлопот доставляет противник, когда чего-то не делает, что,
казалось бы, должен сделать, чем когда он действует - и можно оценить его
действия и предсказать следующие. Не примирился, но и не двинул - потому ли,
что не смог? Или какой-то иной был у него расчет, и отдать этот Белый Раст
даже входило в его планы?
Делегат связи ждал, свесясь с седла и отогнув ухо на ушанке.
-- Узнай-ка, - сказал генерал, - чей престол у этой церкви.
Лицо делегата не выразило удивления - но лишь оттого, что залубенело на
ветру.
- Вопрос понятен?
Делегат вопрос повторил, но спросил, в свой черед, где это можно
узнать.
- Об этом у начальства не спрашивают.
- Виноват, товарищ командующий. У кого прикажете узнать?
Генерал, одним краем рта, усмехнулся этой армейской хитрости.
- У любой бабки в деревне, на тридцать верст окрест. И можешь не
проверять.
Делегат, взмахнув валенками, дал стремя коню и исчез в метели. Покуда
он не вернулся, ни о чем существенном не было сказано ни слова, как будто
ждали известия самого важного и главного.
- Узнал, товарищ командующий. И не у бабки, а у самого отца Василия в
Лобне. Полагаю, оно надежнее.
- Так чей же престол? - спросил генерал нетерпеливо.
- Мученика Андрея Стратилата.
- И с ним?
Делегат связи смотрел отупело и медленно багровел.
- Одного Стратилата он тебе назвал? А сколько же было вместе с ним
убиенных?
- Виноват, вот число запамятовал.
- Две тысячи пятьсот девяносто три?
- Точно!
Все посмотрели на окаменевшее лицо генерала, непроницаемо
поблескивавшее очками.
- Это имеет какое-нибудь значение? - спросил, улыбаясь, начальник
артиллерии, низкорослый и толстенький, но ужасно воинственный в своих
скрипучих ремнях, с "парабеллумом", оттягивающим пояс, и с биноклем на
груди. Фамилия у него была - Герман. Многие начальники артиллерии любят
носить фамилию Герман.
- Значения никакого, - ответил генерал. - Кроме того, что это мой
святой. И моего отца тоже.
- А Стратилат - это что значит? - спросил начарт. - Фамилия?
- Ты, конечно, безбожие исповедуешь? - генерал на него покосился
насмешливо-добродушно. - Ну, а я, грешным делом, немножко верую. Теперь же
это не возбраняется? - и, широко, даже несколько театрально, себя
перекрестив замерзшей огромной кистью, сложенной в троеперстие, ответил на
вопрос начарта: - Стратилат значит полководец, стратег.
- О, тогда это имеет значение. И очень большое. Разрешите поздравить?
- С чем же? Ведь мученик.
- Э! - сказал начарт. - А мы не мученики?
Начарт не знал, но генерал знал страшную историю Андрея Стратилата,
преданного и убитого, со своим отрядом, теми, для кого он добывал свои
победы. Предзнаменование было скорее ужасное по смыслу. "Значит, буду
ранен", - решил генерал, но, не слишком устрашась будущей боли, понял, что
этим лишь хотел бы отодвинуть худшее. Но ведь прежде, подумал он, Стратилат
одерживал победы, а уж потом был предан и убит. В конце концов, может быть,
это и справедливо, за чудеса приходится платить. Он спрашивал себя, готов ли
он принести эту плату, но широкие его губы, деревенеющие от мороза,
произнесли другое:
- Хотелось бы мне знать, что сейчас делается в башке у этого
Рейнгардта!
Делегат связи, точно вопрос относился к нему, виновато развел руками.
Начарт поднял глаза к небу.
3
А быть может, в эту минуту мрачный Рейнгардт, одетый в русскую
безрукавку, горбился перед низким окошком избы, складывая и перемножая
тридцать пять градусов мороза с тридцатью пятью километрами, оставшимися ему
до московского Кремля. Он не потому не двинул свои танки, что потеря Белого
Раста ничего для него не значила - так не бывает, когда уже в бинокль видишь
само окончание войны! -
а потому, что был связан с южной клешнею планом одновременного охвата
Москвы. Оси наступлений пересекались на Садовом ее кольце: где-нибудь на
Таганке, или на Самотеке, или на бывшей Триумфальной, теперь - Маяковского,
танкисты Рейнгардта и Геппнера должны были пожать руки танкистам Гудериана и
тем завершить наконец столь затянувшийся блицкриг. Так было задумано - и так
было близко!
Однако Рейнгардт знал: к этому дню движение немецких армий на всех
фронтах приостановилось, и только Гудериан еще каким-то чудом двигался. 3-го
декабря он перерезал железную дорогу Тула - Москва и шоссе Тула - Серпухов,
осталось развязаться с самой Тулой. "Тула - любой ценой!" - сказано было
фюрером, но, видимо, было не в натуре "капризного Гейнца" исполнять чьи бы
то ни было предписания "любой ценой", было против его правил и всей его
науки растратить свои танки в бесплодном ударе в лоб: за Тулу с ее
оружейными заводами русские были готовы заплатить каким угодно количеством
жертв. Их бронебойщики и бутылкометатели умирали так охотно, точно бы смерть
была для них единственной целью в жизни. И, насколько Рейнгардт мог понять,
Шилова Юлия
Корнев Павел
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Перумов Ник
Самойлова Елена