Чтение 12–й страницы книги ~Глухомань~

Уже потом, потом мы сидели у потухшего костра на усадьбе Кима. Пили
водку, закусывая сырым шашлыком прямо из ведра. Ким раскачивался, как
китайский болванчик, у меня в голове скребло будто ножом по тарелке, а майор
материл всех подряд.

- Как же так?.. - спросил я кого-то. Кого - и сам не понимаю, просто
невмоготу мне вдруг стало молчать.

Ким продолжал раскачиваться.

- Дошло до тебя, директор? - Майор поднял стакан. - Тогда помянем. Чтоб
опять в делах память не похерить.

- Самолет корейский сбили, - тихо сказал вдруг Ким невпопад и залпом
выпил.

Я ничего не понял. Ни вопроса майора, ни странной фразы директора. И
спросил весьма тупо у майора, оставив слова Кима без внимания:

- А что должно было дойти?

- Мне утром позвонили. Какая-то женщина. Афганская мать, наверно, сыночка
навестить пришла, увидела и звонить побежала, пока заведующий с могильщиками
похмелялся на глухой тропинке. Я со всей группой, какая положена, выехал,
обнаружил и сразу же на квартиру к покойнице. Может, записку какую оставила,
может, еще что увижу. И увидел.

Майор замолчал. Сунул в рот кусок сырого шашлыка, жевать принялся как-то
особенно старательно.

А мы ждали, что еще скажет. И повисла пауза. Тяжелая, как бетонная плита.

- Что увидел? - спросил я наконец.

- Стол накрытый увидел. Тарелочки разложены, вилки-ножики. А посередине -
стакан с водкой, куском хлеба накрытый. И только на месте хозяйки, как можно
судить, пу-стая рюмка из-под водки и бутерброд надкушенный. На кухне -
тарелки с закуской, колбаска нарезана, хлебушек. Все нетронуто, все - гостей
ждет. Стол, закуски на ее медицин-скую зарплату. Только не дождалась она
гостей. Одна помянула сына и - пошла к нему. Такие вот сороковины по ее
сыночку получились, стало быть, господа-товарищи начальники...

И снова повисла пауза. Тяжелее бетона.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Андрей уже был в Афганистане. Писал часто, аккуратно проставляя даты в
верхнем углу странички. Письма были обыкновенными, солдатскими: здоров, сыт,
все хорошо. О боях ни слова, но, думаю, что не из-за военной цензуры, а
вследствие отцовского воспитания и прямого наказа: "Женщин не беспокоят,
если они не могут помочь". Правильным было воспитание и правильным был
наказ. Ким воспитывал старшего по-мужски, и сейчас настал черед младшего.
Хороший был парнишка, но чуть балованный, как то часто случается с
последними детьми, которые остаются в семьях младшенькими на всю жизнь.

А я привязался к двум сорванцам Вахтанга - Тенгизу и Теймуразу. Их
назвали на одну букву, и я спросил, нет ли в этом какого-либо тайного
смысла.

- Обязательно, - улыбнулся Вахтанг. - Чтобы оба бежали, когда одного
позовут.

Парни гоняли в футбол, став вскоре одними из самых известных футболистов
среди мальчишек нашей Глухомани: "Если одолжите нам одного из ваших грузин,
тогда будем играть. А так не будем, все равно выиграете". Как они умудрились
так научиться играть, не знаю, поскольку времени у них было куда меньше, чем
у остальных юных футболистов. Мама Лана занималась с ними музыкой ежедневно,
а отец сурово требовал пятерок решительно по всем предметам. Ограничиваясь
всегда одной-единственной фразой:

- Вы - грузины. За вами - вся Грузия.

Я однажды пошел за них болеть, орал, попал под проливной дождь и заболел
натурально. Валялся один в своей квартире, еду мне таскали то кимовские, то
вахтанговские ребята, вечерами непременно навещал кто-либо из старших, но
днями мне было невесело.

Так продолжалось три дня. На четвертый утром осторожно постучали в дверь.

Я ее никогда не запирал и крикнул, что, мол, толкайте и входите. Но
крикнул с некоторым опозданием, потому что мои юные друзья должны были бы
быть в своих школах.

- Можно мне войти? - спросил девичий голос, приот-крыв дверь.

- Попробуйте.

И вошла секретарша Танечка. С нагруженной авоськой и кастрюлькой - на
двух тесемочках, продетых сквозь ручки.

- Это я.

- А почему ты не на работе?

- Потому что вы болеете три дня, и я взяла три дня за свой счет.

Логично. Танечка была из когорты тех милых толстушек, которые логичны от
зари утренней до зари вечерней. Таким всегда невольно улыбаются, получая в
ответ совершенно серьезное выражение лица. В них все чрезвычайно
основательно сотворено. Круглые глазки, аккуратный носик, пухлые губки и
словно циркулем очерченное личико. Их пропуск в будущее - серьезность и
рассудительность, выданные природой про запас на все случаи жизни.

Но все это не для меня - для будущего счастливого супруга. Только я
просто глаз не мог оторвать от ее рыжей головы и детских веснушек. И сказал
вдруг:

- Здравствуй, Рыжик.

А она сердито нахмурилась. И строго сказала:

- А то уйду.

- Больше не буду, - с искренним испугом сказал я.

- Где у вас кухня?

Я молча показал пальцем.

Она с достоинством прошествовала на кухню, разогрела кастрюльку с тушеной
картошкой и кормила меня молча, серьезно и даже без улыбок. Я тоже молчал и
не смел улыбаться, но по причине вполне естественной: просто не успел
побриться, поскольку никого не ожидал и болел всласть. Кроме того, такие
девы всегда связывали меня по рукам и ногам, так как не подходили под
расхожий стандарт современных девиц. Было в них что-то не столько от
барышень-крестьянок, сколько от крестьянок-барышень. Это - дочери Евы,
потомки ее прямые, и таковых на Руси всегда хватало, но при советской власти
они почти все куда-то подевались. Может быть, переселились в Красную книгу
женщин России.

Ожидаете любви и связанных с нею похождений? Тогда придется потерпеть.

Абзац.

В каком-то романе, уж и не упомню в каком, но бесспорно русском, я
прочитал наставление отца сыну перед свадьбой. И звучало это наставление
приблизительно так:

"Предлагая барышне руку и сердце, ты подкрепляешь это предложение всей
нашей честью, поскольку твоя честь - отнюдь не личная собственность, а -
родовая. Это честь твоих предков и твоих потомков одновременно. Ты готов
поручиться своей честью, честью предков и потомков своих, что никогда, ни
при каких обстоятельствах не нарушишь своего обещания помогать ей в трудах и
болезнях, делить с ней все беды и горести и расстаться с нею только на
смертном одре? Взвесь свои силы и, если готов, получи мое благословение. А
если нет, никогда более по сему предмету ко мне не обращайся".

Так вот, совесть моя предупреждала меня, что к таким рассудительным,
таким старательно живущим девочкам орлами не подлетают и коршунами над ними
не кружат. Эта девичья порода создана для уюта, для семьи, для продолжения
рода человеческого. Сломать можно все что угодно - мы вон умудрились даже
Волгу-матушку сломать, колыбель собственных песен - только ведь потом не
починишь. Как реку Волгу, так и девичью изломанную судьбу. Никогда не
починишь. Нет таких мастерских.

А потом я вдруг куда-то провалился. Я был мальчиком, который сверлил
пальцем стену, зная, что это плотина. То есть я оказался полной
противоположностью тому голландскому мальчику, который заткнул дырку в
плотине пальцем и спас свой город от затопления. Он затыкал, а я мечтал
расковырять. Мечтал до боли, до какого-то исступления, чтобы на меня хлынул
поток, чтобы мне было не жарко, чтобы не так мучительно хотелось пить.

И я проковырял эту плотину. Почувствовал прохладу, открыл глаза и увидел
склоненную надо мною очень серьезную Танечку. На моей голове лежало влажное
полотенце, возле губ я ощутил чашку, глотнул холодного чаю и идиот-ски
спросил:

- Почему ты не на работе?

- Я на работе, - совершенно серьезно ответила она. - Сейчас приедет
"скорая помощь".

- А сколько времени?

- Ночью больные спят, а не разговаривают.

И я опять провалился, но мне уже не нужно было расковыривать плотину. Я
просто спал, а потом приехал врач. Он назвал это кризисом, сделал мне укол,
и я снова заснул.

Зимой приехал Андрей со своим новым другом. Друга звали Федором, он был
здоров, как авангардный бык, и вообще скорее вытесан топором, нежели изваян
резцом скульптора. Андрей повзрослел, раздался в плечах, но по-прежнему был
малоразговорчив и по-прежнему не пил при отце даже вина. А фронтовой друг,
напротив, болтал сверх всякой меры и припадал к рюмке при первой возможности
и даже при отсутствии оной.

- Кореш, ты же крутой парень! Почему не пьешь? Батя, он тебя стесняется,
что ли? Так разреши ему ради того, что жив остался! Хоть стакашек один
разреши.

- Я не запрещаю, - хмурился Ким. - Андрей - мужчина. Мужчина все решает
самостоятельно.

- Андрюха - герой! Два ордена и ранение!.. Андрюха, давай налью рюмашечку
под тост номер три.

- Наливай. Только пить буду воду. Уж извини.

- Андрюха, ты че?.. Мусульманин, что ли?

- Я - кореец. - Андрей с трудом, через силу улыбнулся. - У нас не
полагается пить при отцах.