Чтение 17–й страницы книги ~Глухомань~

Сортировки, и попросил Кима пригласить его на очередной шашлык. Чем-то он
заинтересовал меня. Очень может быть, что подчеркнуто деловым
представлением.

С ним явился и Метелькин, опекавший своего спасителя. Ким не очень-то его
жаловал за болтовню без всяких поводов, почему руководитель всей нашей
глухоманской печати весьма застенчиво, что ли, решил вновь представить
своего спасителя и друга, пояснив:

- Незабвенные студенческие времена...

Впрочем, друг опять представился сам:

- Маркелов.

И опять не понравилось мне такое представление, официальное, как сухарь,
и хмурое, как тот же сухарь в солдат-ском варианте, выданный вместо обеда
после пробега с полной выкладкой. А рукопожатие - понравилось. Крепкое,
цепкое и какое-то... надежное, что ли. Будто он мне руку подал в момент,
когда я над пропастью завис. Да, такая рука могла спасти, о чем без устали
рассказывал Метелькин всем подряд в Глухомани.

- Я плавать-то не умею, а - девчонки на берегу. На комсомольском отдыхе
дело случилось. Ну, нахлебался и пошел ко дну как утюг, правда, зато улыбку
давил, как удавленник. А очнулся на берегу! На берегу, искусственное дыхание
мне делают...

Вот тут, пожалуй, и абзацу место найдется.

Представляете, шашлычок с лучком, водочка в запотевшей бутылочке, и
Метелькин наконец-таки замолчал. Один друг что-то об огородах опять
завздыхал, второй дружбе народов нарадоваться вдосталь никак не может,
Метелькин помалкивает, а третий, так сказать, свежеиспеченный знакомец, на
вкус еще не распробованный, вдруг - поперек всех вздохов и радостей:

- Дружба народов - очередная советская бессмыслица. Просто пустой лозунг.

- Что значит: пустой, слушай?.. - вскипел горячий грузин. - Зачем так
говоришь? Дружба - великая цель, дружба - мечта, понимаешь? Мечта народов -
вот что такое наша дружба!

- Наша? Вот наша с тобой - полностью согласен. У костра да за бутылочкой
с шашлыком. Только для всех не хватит ни шашлыка, ни бутылок.

- Зачем говоришь так, слушай? Дружба, это... Как бы сказать?.. Кирпичи
будущего - дружба! Вот! Кирпичи будущего!

- Из кирпичей будущего чаще всего тюрьмы строят.

Что и говорить, странным нам поначалу показался новый знакомец. Вроде бы
и верно говорил, но всегда - против шерсти. И скулами при этом очень уж
хмуро ворочал. Вязко, угрюмо и тяжело. Я не выдержал, спросил негромко:

- Что колючий, как ерш? Язва скулит, что ли?

- Язва, - буркнул в ответ. - Неизлечимая. И лекарств от нее никаких нет.
Разве что напиться до беспамятства.

- Сурово. Где подцепил?

- Мне подцепили.

- Да ты хоть у шашлыка не темни, Маркелов. Не хочешь - не говори, твое
дело.

- Общее, - сказал. - Общее это наше дело, а отдуваться пришлось в
одиночку.

Я очень тогда, помнится, разозлился:

- Все! Поговорили, и - точка. Извини, если что не так, как говорится.

Помолчал он, посопел. Потом спросил вдруг:

- У тебя место рождения имеется?

- Естественно, - говорю.

- Так вот, у меня нет его, места рождения. Это естественно или - как?

- То есть... - я малость оторопел. - То есть как так - нет? Ты же где-то
родился?

- Я-то родился, а место... Место исчезло. Как говорится, с концами. И на
земле более не числится.

- Что-то ничего я не понимаю. Может, объяснишь по-человечески, без
тумана.

- Человеческого там ничего не было. - Маркелов вздохнул. - Какое тебе
человеческое в великих замыслах, как изгадить землю, на которой живешь? А
первым таким планом...

Он вдруг замолчал, точно прислушиваясь к самому себе. Мы ждали, что он
скажет, однако пришлось подтолкнуть:

- Что с первым планом-то, Маркелов?

- Что?.. - он словно очнулся. - Скажи лучше, где центр красоты России?

- Третьяковка, - буркнул Ким.

- Третьяковка - красота писаная. А где была неписаная, о которой песни по
всей Руси пели?

- Волга, наверно, - сказал я.

- Вот. - Маркелов зачем-то погрозил мне пальцем. - А красота - опасна,
она нас спасти могла, всю Россию спа-сти могла, весь народ. Потому-то и
решено было расправиться с ней в первую очередь.

- Как расправиться? - насторожился Кобаладзе. - Скажи, какой смысл
вкладываешь?

- Большой. Такой Волгу сделать, чтоб с Марса ее видно было. Затопить к
такой-то матери, и вся недолга. И все исчезнет. Все!.. Берега в сосновых
борах, заливные луга, хру-стальная вода, перекаты, стерлядь под Нижним
Новгородом и вообще вся рыба. Цепь болот от Рыбинска до Волго-града вместо
Волги-матушки. Гнилых, неподвижных, все заливших стоячей водой и ничего не
давших.

- Электричество, - Ким опять буркнул, точно подбрасывал полешко в костер.

- А что, кроме Волги, рек не нашлось? Да в Сибири...

- Сибирь далеко слишком, - сказал я. - Посчитали - невыгодно оказалось.

- Это при рабском-то труде нашем невыгодно? - Маркелов зло усмехнулся. -
Да там зеки одними лопатами любую плотину бы построили, как никому не нужный
Беломорско-Балтийский канал имени товарища Сталина. Даже не за лишнюю пайку
хлеба - за то, чтобы били хотя бы через день. Вот тебе и вся лампочка
Ильича.

Странный это был разговор, я даже заподозрил, не провокацию ли нам
устраивают. И только подумал об этом, как Ким сказал:

- Посадят тебя.

Маркелов глянул на него, поразмышлял, пожевал губами. И усмехнулся:

- Это вряд ли. Под их задами и так уж кресла трещат.

- Убежден? - спросил я с некоторой надеждой на то, что слух у нового
знакомца лучше, чем у меня.

- Нутром чую. А с Волгой они очень тогда торопились. Надо им было, ну
прямо позарез надо было Волгу уничтожить.

- Далась тебе эта Волга.

- Далась. Родился я на ней. В городе Мологе родился, в том самом, над
которым теперь болотная ряска колышется. За месяц до затопления на свет
божий появился, но записать меня в загсе успели. Так что оказался я
гражданином города, которого нет.

- Мешает анкеты заполнять? - спросил я.

- Прежде мешала, а теперь уж и забыли мы про Мологу эту. О Калязине еще
помним, потому что колокольня над водой торчит, а над другими утопленниками
и этого знака нет. Говорят, что мы-де народ отходчивый, зла не помним. А мы
не зла - мы истории своей не помним, что уж тут хорошего? Что хорошего,
когда население города, в котором рыбаки да бурлаки жили тихо и мирно, вдруг
взяли да и выковырнули, точно чирей. Всех поголовно, сам НКВД выселял, будто
преступников. Всех сковырнули, а память осталась. На кладбищах, где предки
лежат, в церквах, где родители венчались, в кабаках, где отцы пили со
счастливой путины. Только все под воду ушло вместе со стариками.

- Их что, не вывезли? - насторожился наш грузин, всегда чутко
приверженный к старикам.

- За ними, как за зверьем, охотились, да они в городе том выросли,
вкалывали в нем, любили в нем, венчались, детей рожали, а потому и знали,
где схорониться, чтобы никто не нашел.

- Добровольно утопли, что ли?

- По приказу совести своей утопли, - строго и как-то торжественно, что
ли, поправил Маркелов. - Мать рассказывала, что дед с бабкой сутки пред
иконами с колен не вставали, а потом перекрестили детей да внуков и сказали,
что никуда не поедут. Что обузой не хотят быть, что родина их здесь,
родителей могилы... - Маркелов вздохнул. - И ушли. Куда - неизвестно, хотя,
мать говорила, отца моего долго допрашивали, но потом отпустили. А от деда с
бабкой с той поры - ни ответа, ни привета.

- Узнать не пытался?

- Пытался. По инстанциям ходил, просил к архивам меня допустить. Но -
вызвали, как водится, в кабинет, который пострашнее, и предупредили, чтобы
особо не любопытствовал.

Он помолчал. Выдавил улыбку:

- На шашлык вроде приглашали?

Никто и слова не сказал, точно боясь эту тишину нарушить. Только Ким
потянулся к бутылке и стал разливать. Но - осторожно, чтобы не булькнуло ни
разу.

Не булькнуло. Молча все выпили.

Закусывал я тем шашлычком как-то без аппетита, помнится. Не потому, что
вдруг жалко стало неизвестных мне стариков со старухами, а потому, скорее,
что о патриотизме вдруг размышлять принялся. Вроде бы ни с того ни с сего, а
вот - такой странный кульбит патриотизма. В его реальном, а не митинговом
проявлении: с родной земли - умри, а не сходи. С родной земли. С пятачка
того, где впервые за-орал, на свет божий вылупившись. Где первое слово свое
выговорил, для всех общее: "Ма-ма". Вот таким он мне тогда представился. В
своих первородных одеждах...

Может быть, что-то пророческое я в том рассказе почувствовал, а в
рассказчике пророка увидел. Только не будущее вещающим, а прошлое
освещающим. И вспомнив, что концы удобнее всего в воде прятать, увидел я
вдруг ряску над собственной головой. И почудилось даже, что не легкими мы
тут дышим, как все люди во всем мире, а - жабрами. Концы в воду спрятали
вместе с нами. А наверху оставили одну муть нашу. Послушность, покорность,