Чтение 22–й страницы книги ~Глухомань~

двух глупеньких школьниц. Поэтому нам лучше всего пить чай с булочками.

Пока вскипал чайник, Нина показывала мне семейный альбом. Я тупо смотрел
в него, тупо слушал ее объяснения и почему-то запомнил только одно:

- Девочки такие разные, что никогда не будут соперницами. Хотя нет, я не
права: будут, конечно же, все женщины - всегда соперницы. Но наши девочки
никогда не влюбятся в одного мальчика, а потому всегда будут вместе...
Извините, кажется, чайник запел свою песенку.

Я пил чай в таком всевозрастающем нетерпении, что не помню, ни с чем были
эти булочки, ни причину, почему вдруг я вскочил и заторопился, и Нина больше
не пыталась меня удерживать.

Ах, да, была внешняя причина: дождь. Вдруг хлынул довольно обильный
дождь, и Нина сказала, что девочки пошли без накидок. А я сразу вскочил и
начал собираться.

- Они - голодные, - сказала Нина.

Она уже не рассчитывала, что девочки вернутся по первому зову. Может
быть, поняла их, может быть, поняла себя. Свою растущую тревогу, для которой
вроде бы не было никаких оснований.

- Приготовьте бутерброды, я отнесу.

Нина ушла на кухню. Я ждал ее, чтобы взять еду и накидки для девчонок.

Уж не помню, по какой причине мы провозились. И сколько бы возились еще,
если бы соседка не застучала в дверь кулаком:

- Солдаты идут к площади!

До этого крика я не могу припомнить, чтобы слово "солдаты" произносилось
с ужасом. До этого мы как-то внутренне были убеждены, что они - наша надежда
и опора, что к ним надо бежать в случае опасности, что их нужно звать на
помощь...

И ведь решительно ничего и нигде еще не произошло. Но пожилая соседка,
ворвавшаяся к нам ночью, знала, что такое - солдаты. Может быть, ей
рассказывали что-нибудь родители о гражданской войне, может быть, это был
инстинктивный ужас. Ужас, закрепленный в женской линии человечества на
генетическом уровне.

Однако, прежде чем я собрался, вошел Вахтанг. Радостно взволнованный,
сияющий какой-то. Праздничный, что ли.

- А где девочки? - сразу же спросила Нина.

Спросила по-грузински, но я почему-то понял, что именно она спросила. По
интонации, что ли. Или уже был настроен на ту волну, которая не требует
языка для своего понимания.

- На веселье, и их оттуда не отзовешь, - сказал Вахтанг, торопливо
выпивая кружку уже остывшего чаю. - Там... Там очень весело, и пусть себе
веселятся. Танцуют, поют...

- А солдаты? - спросил я. - В ладоши прихлопывают?

- Еще нет, но скоро начнут! - засмеялся он. - Начнут, не удержатся. Там -
братство, понимаешь? Советское братство народов, и ты должен это все увидеть
своими глазами. Там не одни грузины - там русские, евреи, греки, дагестанцы,
черкесы. Да, Нина, нужны кофточки, чтобы девочки не простудились, и
много-много бутербродов.

Он первым выскочил за дверь с кофточками, а я застрял. И Нина успела
шепнуть мне:

- Я почему-то боюсь...

И сунула мне большой пакет с бутербродами.

Вахтанг ждал меня у выхода. Да и не он один оказался на улице в этот
неурочный час: почти возле каждого подъезда стояли люди. Тихо
переговаривались, ожидая своих девочек и своих мальчиков, которые вздумали
испытывать дружбу народов на прочность в эту ползущую к рассвету ночь.

- Паспорт взял?

- Взял, - сказал я. И почему-то, помнится, спросил: - А зачем?

- На всякий пожарный. Иди за мной.

Мы прошли переулком, вышли на улочку, которая вела к проспекту Руставели,
и как-то вдруг, что ли, услышали и песни на площади, и подкованный топот
множества солдат-ских сапог. Сразу же возник и тот "пожарный случай", о
котором с улыбкой помянул Вахтанг.

Нас остановил патруль. Сержант и двое в пятнистой форме.

- Куда?

- На митинг. Девочки у меня...

- Девочки... Документы.

Как-то нехорошо слово "девочки" прозвучало. С какой-то чужой, что ли,
интонацией, и я почему-то подумал: "Как в Чили..." Мельком мысль эта
блеснула, потому что у меня тоже проверяли документы.

- Из Глухомани? А здесь что делаете?

- К другу приехал. Отпуск у меня.

- К другу... - проворчал десантник. - Сержант! Тут гость из нашей
Глухомани.

- Он - со мной! - донесся до меня крик Вахтанга. - У нас там - девочки.
Еду несем. И кофточки.

Что ему ответили, я не расслышал. Ко мне сержант подошел. Долго паспорт
вертел, чуть ли не на свет рассматривая его. Потом сказал:

- В антисоветчину лезешь?

- Какая антисоветчина, сержант? Я к другу приехал, а у него
девчонки-школьницы на площадь ушли. Танцуют там...

- Танцуют? - перепросил сержант. - Сейчас они у нас по-другому затанцуют.
Чернозадые...

- Что ты сказал?..

Вопрос мой утонул в казенном микрофонном голосе:

- Приказываю разойтись немедленно!

И то ли сразу же, то ли через минуту-другую грохнули согласные солдатские
сапоги. Я и понять-то еще ничего не успел, как расслышал крик Вахтанга:

- Что же вы делаете, ребята?.. Дайте же уйти им! Нельзя же так!.. Нельзя!
Нельзя!..

И вдруг - громкий выкрик. Его же, Вахтанга. Иной. Изумленный и
болезненный:

- За что бьешь?.. За что?.. Ох!..

Я оттолкнул сержанта, на крик Вахтанга бросился, про паспорт забыв.
Нарвался на добрый удар в живот, согнулся в три погибели, защищая живот
бутербродами, но меня били умело, профессионально били, прямо скажем. И
впереди где-то, на площади, как я сейчас понимаю, тоже били, и тоже -
профессионально. И там - крики, крики, и я тоже кричал, и кругом - тоже
кричали...

Ночь криков...

От битья звереют. Может, и забили бы меня тогда, если бы не крутой
начальственный бас:

- Славян не бьют! В комендатуру его, там разберутся. И - вперед, по
правой стороне.

Меня еще разок саданули и куда-то поволокли полусогнутого. Там машина
стояла, и меня в нее впихнули, на прощанье левую руку вывернув. Да так, что
я долго ею пошевелить не мог. Вот в ней-то мой паспорт и оказался, а пакет с
бутербродами вырвали, как потом, уже в комендатуре, выяснилось. Там-то, в
комендатуре, этот паспорт из моего кулака достали и с кривой рукой сунули в
камеру.

Я сидел, скрючившись, на нарах. Рука ныла нестерпимо, а душа еще
нестерпимее. Кажется, именно тогда я туманно сообразил, что с нею
происходит, когда ее хозяина бьют, а он не в состоянии ответить ударом на
удар. Скисает она, ребята. Натуральным образом скисает наша душа, в
просто-квашу превращается.

А потом камера начала наполняться. Молодых - в основном грузин -
впихивали в нее и группами, и по одному, и все они были избиты. У всех лица
были, как прокисший творог. Как у меня душа, чтобы вам было понятно.

И все они горячо и возмущенно о чем-то говорили. Я понимал их скисшей
душою своей, поскольку языка не знал. Кроме отдельных слов, которые
некоторые из задержанных произносили по-русски:

- Бьют! Ну, бьют!..

- Дубинкой достали? Ой, больно. Изнутри, не снаружи.

- Девчонок били! Да по лицу, по лицу!..

- А запах газа чувствовал? Со мной рядом парню брызнули, так я еле
продышался...

- А за что? За что, кто мне объяснит?..

Других стали приводить, постарше. То ли отцов, то ли братьев. Тоже
избитых, растерянных, ничего не понимающих. И у всех - один вопрос:

- За что?..

- А этот, командующий? Не успел обращение закончить, как сразу же солдат
пустил. Ну, и толкотня, плечо не просунешь.

- А с улиц, что от Дома правительства, тут же наш, тбилисский полк
спускаться начал. Давка...

На моей лавке тоже давка началась. Кто помоложе, наверх лезли, а старшие
со мной рядом садились. Прижали к окну, я вскрикнул, потому что руку зажали.

- Ты чего, друг? Руку повредили?

- Вывернули, когда сюда волокли.

- Откуда будешь?

- Из русской Глухомани. В отпуск к друзьям приехал.

- Потерпи немного, - сказал мой сосед.

И что-то добавил по-грузински. Сразу же молодой парень выдвинулся.
Пощупал мое плечо, сказал:

- Подержите его. Вывих плечевого сустава.

Меня схватили, он опять меня ощупал, плечо рукой придержал.

- Терпи. Больно будет.

Резко рванул, боль в глаза мне ударила, но рука вроде бы на место встала.
Только больно было.

- Забинтовать надо. Покрепче. Эй, ребята, бинт у охраны попросите.

Кто-то в дверь застучал. Открыл охранник. Что-то ему сказали, он на меня
глянул и принес бинт. Санитар мой едва руку мою прибинтовать успел, как меня