Чтение 47–й страницы книги ~Глухомань~

Зрители взревели уж совсем исступленно, но все перекрыл мегафонный голос:

- Митинг, посвященный защите простых людей России от посягательств
преступных элементов и беспомощной власти, объявляю открытым!

Все у них было продумано и расписано. Едва заглох мегафон, как Звонарев,
сделав два шага из строя, не очень ловко развернулся и пошел к центру
построения, старательно печатая шаг.

А пока он его печатал, мне вдруг подумалось, что многие наши беды от
того, что мы любим смотреть, как печатают шаг. Куда печатают, зачем печатают
- это нас не интересует, потому что мы исстари рабы формы, а не содержания,
буквы, а не смысла. Мы - наивные догматики, что и позволило большевикам без
всякой логики задурить нам головы слепой верой во всеобщее счастье,
названное светлым царством социализма, хотя социализм просто не может быть
формой правления. А вот царство - может. С любым приложением, будь то
монархизм, ленинизм или социализм. Столь свойственный нам стихийный
догматизм выражается в наших душах сладким томлением перед формой как
таковой.

- Дорогие глухоманцы, дорогие братья и сестры, дорогие отцы и матери
наши! - начал Звонарев, дойдя до середины строя. - Мы ощущаем
ответственность перед вами, как сыновья и дочери с болью и трепетом ощущают
его перед родителями...

Он говорил в микрофон, и голос, которому он придал максимум
проникновенности, разносился по всей площади. Говорил без всякой бумажки,
хотя до этого - слава богу, я наслышался его предостаточно! - никогда без
бумажек не выступал. И опять мелькнула у меня мысль, что дирижер этого очень
слаженно играющего оркестра отлично учел все промахи прежней власти в ее
общении с народом, и если прежний Звонков рапортовал районной партверхушке,
то современный Звонарев сердечно говорил сейчас со своими
земляками-глухоманцами.

Да, дирижер поработал первоклассно...

- Бандитское нападение, совершенное вчера при полном бездействии властей,
ударило вас, дорогие наши земляки, по самому больному месту. Мы разделяем
ваше горе. Оно лишило вас денег, заработанных тяжким трудом, оно лишило нас
всех доступных по ценам продуктов, заставляя покупать американскую дрянь,
сброшенную великой России с барской руки разжиревших богатеев...

Бывшего второго секретаря уже понесло по проторенной тропинке. Он забыл
установку, с которой его выпустили лицом к лицу с горожанами, стал бормотать
привычное о "происках империалистов", и неизвестно, чем бы все закончилось,
если бы вдруг из репродукторов не грянула знаменитая александровская песня
"Вставай, страна огромная...". Правда, без текста, одна музыка, но она
напрочь за-глушила запутавшегося оратора и дала ему время опомниться.

Мелодию включили из радиоузла администрации. Причем включили по чьей-то
команде и столь своевременно, что мне стало ясно, где в этот момент
находился дирижер. Он явно слушал Звонарева, а это значит, что стоял он
где-то среди высыпавшей на встречу с народом и чернорубашечниками районной
администрации, хотя, конечно же, не в первом ряду.

Так мне показалось. И я даже обрадовался собственной прозорливости и
малость возгордился.

Песня без слов звучала недолго - куплет с припевом, а потом оборвалась,
поскольку радист явно получил отмашку. За это время бывший второй при первом
Спартаке сообразил, что дал маху, заговорив с глухоманцами мертвым языком
мертвой советской власти. И заново воспрял духом.

- Лучшие ваши сыновья и дочери - в наших рядах. И я счастлив сообщить
вам, что мы все дружно поддержали их инициативу: взять под охрану все рынки
и торговые точки нашей родной Глухомани! Смерть чеченским бандитам!..

Последний лозунг как-то не очень вязался со всем предыдущим выступлением,
но его вряд ли расслышали те, кто стоял за моей спиной. При известии, что
эти крепкие парни в красивой форме берут под охрану рынок, глухоманцы
взревели от счастья и восторга. Наконец-то с ними заговорили на их языке,
наконец-то вспомнили об их бедах, страхах и отчаянии, наконец-то в гонке за
великими свершениями не позабыли о них самих.

А я стал выдираться из восторженной толпы. Я хотел перехватить врача
сразу после обхода, но это была формальная причина. А реальная заключалась в
параллели меж этим глухоманским восторгом и восторгом пятидесятилетней
давности, расстелившим Гитлеру ковровую дорожку к власти.

Киму было плохо. Точнее, Киму стало плохо после кратковременной
стабилизации, потому что он от кого-то узнал о марше неофашистов. И было ему
сейчас так скверно, что я на всякий случай переговорил не только с его
палатным доктором и главврачом больницы, но и еще с несколькими врачами с
глазу на глаз. Чтобы сравнить, где не знают, а где просто темнят. И общий
вывод был таким:

- Москва. Только там еще смогут вытащить, если перевезете очень срочно и
очень аккуратно.

Если перевезете... Это ведь тоже примета нового времени. Не "если мы
перевезем", а если вы перевезете. Вы, лично. Кому больно, тот и обеспечивает
условия спасения своих близких после погрома не только на рынке...

Я позвонил в Москву из кабинета главного врача, чтобы не тревожить
Танечку, и узнал главное. Да, все достижимо, господа. Перевезем санитарным
самолетом под наблюдением лучших кардиологов, с уколами, лекарствами и
капельницами. Да, положим в лучшую клинику и в отдельную палату с постоянно
прикрепленной сестрой. Да, гарантируем все средства современной медицины.
Только на все, все решительно нужны деньги. Деньги, а не бумажки. То есть
у.е. И для нас с Танечкой очень большие у.е., которых у нас, естественно, не
было. Да и быть не могло, поскольку на черный день откладывает тот, кто
черных дней ожидает, а мы ожидали только дней солнечных.

Но об этом я никому не сказал. Я рассказал, что Ким пока в реанимации и
что состояние его соответствует месту нахождения. А Танечка была очень
обеспокоена не только Альбертом, но и его семьей, все надежды которой
рухнули в одночасье. Однако мне удалось ее отвлечь, Танечка переключилась на
иные темы и вдруг вспомнила:

- Ты как-то спрашивал, не знаю ли я какого-то Хромова? Еще сказал, что
фамилия у него скрипит, как новые сапоги. Так я вспомнила, где могла слышать
эту скрипучую фамилию. Порылась в старых записях на работе и нашла записку
Херсона Петровича.

Танечка покопалась в сумочке и протянула мне листочек. На нем рукой моего
прежнего заместителя было написано:

"ЕСЛИ ПОЗВОНИТ Т. ХРОМОВ, ПЕРЕДАЙ ЕМУ,

ЧТО Я ЖДУ ЕГО ЗВОНКА В ЦЕХЕ

ОТПРАВКИ ПРОДУКЦИИ".

Значит, Херсон знал Хромова. Ну и что? Мне тогда было не до этого, я
думал, как помочь Киму.

Не могу сказать, что я долго размышлял, как раздобыть денег. Нет, я знал,
где их взять еще до звонка в Москву. Я долго колебался, признаюсь. Очень
долго и мучительно колебался, но выхода у меня не было. У меня друг умирал.

Я сказал Тане, что прогуляюсь, и с переговорного пункта позвонил по
мобильному Юрию Денисовичу Зыкову. К счастью, я не выбросил номера его
телефона.

- Вы еще не получили лицензию на охотничий клуб?

Возникла некоторая пауза, после чего Зыков спросил:

- А что, у вас появился товар?

- Кажется, появилась реальная возможность для возобновления наших
переговоров.

- Такие дела по телефону не решаются, - с долей укоризны сказал Юрий
Денисович. - Если это серьезно, то жду вас завтра в клубе деловых людей.
Скажем, в... шесть вечера.

- А где он, этот клуб?

- Господь с вами, друг мой. Там, где мы неоднократно поднимали бокалы.

- В "Озерном"?

- Точно совершенно.

И положил трубку.

А я ощутил неуютное чувство зависимости после этого разговора. Словно
Зыков знал, что я согласен на все, потому что мне позарез нужны деньги, и
демонстрировал мне это свое знание. Но потом я как-то сумел уговорить самого
себя, что просто не люблю, когда собеседник перехватывает инициативу и
диктует мне условия. Впрочем, при этом менялась только форма, но это все же
примирило меня с жизнью.

Значит, это теперь называется клуб деловых людей. Я угадал не столько
название, сколько страсть глухоман-ских нуворишей к словам звонким и как бы
определяющим доступ желающих. Простой любитель охоты с ижевкой шестнадцатого
калибра даже в охотничий клуб не пойдет, там поди вступительный взнос в
десять его зарплат, которых к тому же он и не получает. А про клуб деловых
людей и говорить нечего. Туда вон даже Херсону Петровичу с его
питейно-закусочным раем "До рассвета" вход заказан.

А мне, как вытекало из слов Зыкова, не заказан. Почему? Старая память о
полупатронном-полумакаронном директоре или потенциальный капитал в его
руках? Последнее представлялось более вероятным, и я ощутил некую стартовую
уверенность в предстоящем мне разговоре.

А утром проснулся и понял, что никакая это не уверенность, а знакомая
совковая радость, что начальство меня пригласить не забыло на очередное
торжественное меро-приятие. Простая, как лопата, радость, ко рту ее не
поднесешь и на вкус не попробуешь. Мне стало совестно до жара, я разозлился
и позвонил Зыкову в обеденный перерыв. Сам не знал, зачем звоню, но сказал,
что ради уточнения.

- Наша договоренность остается в силе, - сказал он. - Столик с армянским
натюрмортом - за мной.

Столик за ним? Значит, твердо был уверен, что мы непременно договоримся.

Я приехал на служебной машине. Ее на территорию делового клуба,
естественно, не пустили, поскольку она была всего-навсего немолодой
"Волгой", а потому, как говорится, рылом не вышла. Я вылез и пошел к