на все согласия. Доктор Бреттон попросту не мог жить в расстоянии одной лиги
от улицы Креси и не стремиться то и дело туда наведываться. Сперва оба
любящих решили держаться отчужденно. Внешне в их обращении друг с другом
ничего и не менялось, но не таковы были их чувства.
просыпалось и росло в ее присутствии. Прежде, когда он вздыхал по мисс
Фэншо, ум его, я полагаю, вовсе не был затронут, теперь же он работал
усиленно. Все силы его напряглись и требовали выхода.
заставляла размышлять или затеяла совершенствовать его, думаю даже, она
считала, что его и совершенствовать-то невозможно, столь он хорош. Нет, сам
Грэм, сперва по чистой случайности, завел разговор о какой-то книге, недавно
его заинтересовавшей, и, найдя в Полине живой отклик и полное согласие со
своим мнением, разошелся и говорил лучше, чем ему когда-нибудь еще
приходилось говорить о подобных предметах. Она ловила каждое слово и
отвечала с увлечением. Каждый ответ звучал для уха Грэма как сладкая музыка,
в каждом отзыве он ловил тайный смысл и находил ключ к нежданным богатствам
собственного ума и, что гораздо важнее, к неизведанным сокровищам
собственного сердца. Он наслаждался, слушая ее речи, как и она наслаждалась,
слушая его, их обоих тешила тонкая острота всего услышанного, они понимали
друг друга с полуслова и часто удивлялись совпадению своих идей. Грэм от
природы сверкал веселой живостью; Полина была скорей чужда ей и, если ее не
растормошить, обычно погружалась в молчаливую задумчивость. Теперь же она
щебетала словно пташка и в присутствии Грэма вся светилась. И как она еще
похорошела от счастья, этого я не могу даже описать. Куда подевался тонкий
ледок сдержанности, столь ей свойственный прежде! Ах! Грэм не долго его
терпел и горячим напором чувства растопил искусственно возведенные ею робкие
преграды.
о них говорили с тихой застенчивостью, потом все с большей простотой и
открытостью. Грэм сам куда лучше справился с той задачей, которую хотел было
возложить на непокорную Люси. Он сам заговорил о "маленькой Полли" и нашел
для нее в своем голосе такие нежные, лишь ему свойственные нотки, какие
решительно утратились бы в моей передаче.
тому, как точно сохранились те времена в его памяти, как, глядя на нее, он
вдруг вспоминал, казалось, забытые подробности. Он вспоминал, как однажды
она обняла его голову руками, погладила по львиной гриве и воскликнула:
"Грэм, я тебя люблю!" Он рассказывал, как она ставила возле него скамеечку и
с ее помощью взбиралась к нему на колени. Он запомнил - он говорил -
ощущение ее нежных ручонок, гладивших его по щекам и перебиравших его густые
волосы. Он помнил ее крошечный пальчик на своем подбородке и ее взгляд и
шепоток: "ох, какая ямочка", и ее удивление: "какие у тебя пронзительные
глаза", и в другой раз: "у тебя милое, странное лицо, гораздо милей и
удивительней, чем у твоей мамы или у Люси Сноу".
смелая. Теперь-то он для меня неприкосновенен, просто святыня, и, Люси, я
чуть ли не со страхом гляжу на его твердый мраморный подбородок, на его
античное лицо. Люси, женщин называют красивыми, но он на женщину нисколько
не похож, значит, он не красивый, но какой же он тогда? Интересно, другие
смотрят на него теми же глазами? Вот вы, например, восхищаетесь ли им?
все ее настойчивые расспросы. - Я его вообще не вижу. Я взглянула на него
раз-другой год назад, прежде чем он узнал меня, а потом закрыла глаза. И
потому, если б он ходил мимо меня ежедневно и ежечасно, от восхода до
заката, я бы и то уже не различала его черт.
стекавшие с ее уст и расплавленным свинцом падавшие мне в уши. Больше она со
мной про его красоту не говорила.
фразами, иногда дрожавшим от нежности и звеневшим, как флейта, голоском,
прелестным, но для меня мучительным; и я смотрела на нее строго и даже ее
обрывала. Однако безоблачное счастье затуманило ее от природы ясный взор, и
она думала только - ах, какая нервозная эта Люси.
находит самой своенравной из всех своих знакомых. Но вы удивительная,
чудная, мы оба так считаем.
касались моей особы в беседах ваших и в мыслях - премного б одолжили! У меня
своя жизнь, у вас - своя.
разделить с нами нашу будущность.
понимаете. Я надеюсь, у меня есть мой собственный единственный друг, но я
еще не уверена. И покуда я не уверена, я предпочитаю жить сама по себе.
сердце.
бесчувственными; им подавай свидетеля их счастью, а чего это стоит свидетелю
- не важно. Полина запретила писать письма, однако же доктор Бреттон их
писал. И сама она на них отвечала, несмотря на все свои решения. Она
показывала мне письма. Со своеволием избалованного дитяти и повелительностью
наследницы она заставляла меня их читать. Читая послания Грэма, я понимала
ее гордость и желание поделиться - то были дивные письма, мужественные и
нежные, скромные и пылкие. Ее же письма должны были ему нравиться. Она
писала их, вовсе не стремясь выказать свои таланты и еще менее, полагаю,
выказать свою любовь. Напротив, казалось, она положила себе задачей таить
собственные чувства и обуздывать жар своего обожателя. Но только могли ли
такие письма послужить ее цели? Грэм ей стал дороже жизни; он притягивал ее
как магнит. Все, что писал он, или говорил, или думал, было для нее полно
невыразимого значения. И строки ее горели этим невысказанным признанием. Оно
согревало их от начала до конца, от обращения до подписи.
и хочу этого и боюсь. Но я не удержу Грэма, он ему скажет. Хоть бы все
поскорее уладилось, по правде-то я ведь ничего так не хочу. Но я боюсь
взрыва. Я знаю, уверена, папа сперва рассердится. Он даже возмутится мною,
сочтет меня дурной, своенравной, он удивится, поразится, о, я не знаю даже,
что с ним будет.
ослепленный любовью к дочери, начал вдруг прозревать. Ей он ничего не
говорил, но когда она на него не смотрела, я нередко перехватывала его
взгляд, устремленный на нее в раздумье.
Грэму. Меня она оставила в библиотеке, и я читала там, когда вошел мосье де
Бассомпьер. Он сел. Я хотела уйти, но он попросил меня остаться, мягко, но
настойчиво. Он устроился подле окна, поодаль от меня, открыл бюро, вынул
оттуда, по-видимому, записную книжку и долго изучал в ней какую-то страницу.
дочери?
пятого мая восемнадцать лет тому назад. Странно; я перестал осознавать ее
возраст. Мне казалось, ей лет двенадцать, четырнадцать. Она ведь совсем еще
ребенок.
она не вырастет.
какой я так знала у его дочери.
распознал его ценность. На него зарятся.
беседе, он блистал красотой. Не могу передать, как особенно сиял его взгляд,
как прекрасно было каждое движение. Верно, благая надежда так окрылила его и
отметила все его поведение. Думаю, он положил в тот день открыть причины
своих усилий, цель своих стремлений. Мосье де Бассомпьеру пришлось наконец
понять, что вдохновляет Джона. Не очень-то наблюдательный, он зато умел
мыслить логически; стоило ему схватить нить, он уже без труда находил выход
из запутанного лабиринта.
хотели поговорить с вами.
сама все скажет, да и доктор Бреттон сумеет с вами объясниться.
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Марко Джон
Сертаков Виталий
Березин Федор
Маккарти Кормак