только для юных девиц - цвета или, я предпочла бы сказать, поросли
виллетской аристократии. Здесь не было ни бриллиантов, ни величественных
причесок, ни груд бархата или блеска шелков: в девичьем строю царили
непорочность, простота и неземная грациозность. Скромно причесанные юные
головки, очаровательные фигурки (чуть было не написала точеные, но
спохватилась, потому что некоторые из этих "jeunes filles"* отличались в
свои шестнадцать - семнадцать лет таким плотным и крепким сложением, какое
среди англичанок бывает лишь у полных женщин не моложе двадцати пяти лет),
так вот, очаровательные фигурки в белом, светло-розовом или бледно-голубом
навевали мысли о небесах и ангелах. По меньше мере двух или трех из этих
"rose et blanche"** представительниц рода человеческого я знала. Были среди
них две бывшие ученицы пансиона мадам Бек - мадемуазель Матильда и
мадемуазель Анжелика, - ученицы, коим и на последнем году обучения следовало
бы сидеть, по умственному развитию, не в выпускном классе, а в начальном.
Английскому языку они учились у меня, и какую же каторжную работу
приходилось совершать, чтобы добиться от них мало-мальски толкового перевода
одной страницы из "Векфильдского священника"{224}. Кроме того, я имела
удовольствие целых три месяца сидеть напротив одной из них за обеденным
столом - количество хлеба, масла и компота, которое она поглощала за "second
dejeuner"***, можно считать одним из чудес света, правда, еще сильнее
поражало то, что, насытившись, она прятала в карман множество бутербродов.
Такова истина.
во всяком случае, не такую надутую и фальшивую, как все остальные; она
сидела рядом с дочерью английского пэра, великодушной, хотя и надменного
вида, девушкой; они обе явились сюда в свите британского посла. Она (т.е.
моя знакомая) была хрупкой и гибкой и ничем не напоминала здешних барышень:
прическа ее не походила ни на блестящую гладкую раковину, ни на плотно
прилегающий чепчик, видно было, что это настоящие волосы - волнистые,
пушистые, спускающиеся длинными мягкими локонами. Она болтала без умолку и,
по-видимому, упивалась собой и своим положением в свете. Я старалась не
глядеть на доктора Бреттона, но чуяла, что и он заметил Джиневру Фэншо: он
затих, односложно отвечал на замечания матери и украдкой вздыхал. Почему же?
Ведь он признался, что ему по душе преодолевать препятствия во имя любви,
вот перед ним и открылась возможность доставить себе удовольствие. Дама его
сердца сияла где-то в высших сферах, приблизиться к ней он не мог, не был он
уверен и в том, что она взглянет на него хоть одним глазком. Я следила,
снизойдет ли она до этого. Мы сидели неподалеку от малиновых скамей, так что
быстрый и острый взгляд мисс Фэншо не мог миновать нас, и действительно,
через мгновение она уставилась на нашу компанию, вернее, на доктора и миссис
Бреттон. Не желая быть узнанной, я старалась остаться в тени и скрыться от
ее взора, а она сперва вперила взгляд в доктора Джона, а потом приставила к
глазам лорнет, чтобы получше рассмотреть его матушку; через минуту-другую
она со смехом зашептала что-то своей соседке на ухо. Тут началось
представление, и она с обычной беспечностью отвернулась от нас и устремила
все свое внимание на сцену.
впечатления от него, да, по правде говоря, они того и не заслуживают, так
как свидетельствуют о ignorance crasse*. Юные музыкантши, очень испуганные,
дрожащими пальцами изобразили что-то на двух роялях. Мосье Жозеф Эманюель
все время стоял около них, но он не обладал силой воздействия на людей,
отличавшей его родича, который в подобных обстоятельствах, несомненно,
заставил бы своих учениц преисполниться смелости и самообладания.
Перепуганные до полусмерти девицы оказались бы у него меж двух огней -
страхом перед слушателями и страхом перед ним, - а он сумел бы вселить в них
храбрость отчаяния, сделав второй страх неодолимым. Господин Жозеф на такое
способен не был.
внушительная, рослая, неповоротливая дама в белом атласе. Она запела. Ее
пение показалось мне похожим на фокусы мага - я не могла понять, как ей
удается выделывать такие трюки голосом, который то взлетал недосягаемо
высоко, то падал необычайно низко, выкидывая при этом изумительные коленца;
однако бесхитростная шотландская песенка, исполняемая простым уличным
менестрелем, тронула бы меня гораздо глубже.
короля и королевы и часто прижимая руку в белой перчатке к области сердца,
начал громко упрекать в чем-то некую "fausse Isabelle"*. Я заподозрила, что
он усиленно домогается сочувствия королевы, но если я не заблуждаюсь, ее
величества проявляла скорее сдержанную вежливость, чем искренний интерес.
Господин этот был настроен так мрачно, что я ощутила облегчение, когда он
перестал изливать свою скорбь в музыкальной форме.
откормленных лабаскурцев, представлявших лучшие хоровые общества всех
провинций. Эти достойные люди пели без жеманства, их искренние старания
вызывали по меньшей мере одно приятное чувство - ощущение могучей силы.
дуэты, самодовольные вокальные соло и громогласные хоры вполуха, потому что
внимание мое было по-прежнему занято доктором Бреттоном: я не могла ни на
минуту забыть о нем, не могла не думать, как он себя чувствует, о чем
размышляет, весело ему или грустно. Наконец он заговорил.
своим обычным бодрым тоном.
вообще всем происходящим.
самообладание, и я решила, что он, по всей вероятности, не заметил самого
главного, и прошептала:
в ее свиту, сама же миссис Чамли - в свиту леди ***, а леди *** - в свиту
королевы. Все бы выглядело очень мило, если бы этот королевский дом не был
одним из замкнутых карликовых европейских дворов, при которых церемонное
обращение мало чем отличается от фамильярности, а парадное великолепие -
лишь блестящая мишура.
сторону сцены, имел честь наблюдать эпизод, который вы пропустили.
сам, добровольно, рассказал мне все; он так и поступил.
знатного происхождения. Я знаю леди Сару в лицо, так как был у них в доме с
врачебным визитом по просьбе ее матушки. Это гордая, но отнюдь не
высокомерная девушка, и я сомневаюсь, что Джиневре удастся завоевать ее
уважение ехидными замечаниями по поводу ближних своих.
чем я, молодой врач из плебеев, пожалуй, не сыщешь, но мама!.. Никогда в
жизни ее никто не выставлял в смешном свете. Знаете ли, я испытал какое-то
особое чувство, когда увидел, как Джиневра скривила губы в презрительной
улыбке и с ироническим видом навела на нас лорнет.
легкомысленном настроении, как сегодня, Джиневра не постеснялась бы осмеять
даже кроткую, задумчивую королеву или печального короля. Она поступает так
не по злобе, а по крайнему недомыслию и ветрености. Для беспечной школьницы
нет ничего святого.
школьницу. Разве не была она моим божеством, моим светлым ангелом?
преувеличений, полгода тому назад я и впрямь считал ее божеством. Вы помните
наш разговор о подарках? Я был тогда не совсем откровенен с вами - меня
забавляла горячность, с которой вы отвечали мне. Для того чтобы узнать от
вас нужные мне подробности, я старался изобразить себя менее осведомленным,
чем на самом деле. Впервые я убедился, что Джиневра - простая смертная,
после испытания подарками. Однако обаяние ее красоты не теряло власти надо
мной, и еще три дня, даже три часа тому назад я по-прежнему был ее рабом. И
сегодня, когда она проходила мимо меня, блистая красотой, я склонился перед
ней в благоговейном трепете; если бы не злополучная глумливая усмешка, я бы
по сию пору оставался смиреннейшим из ее вассалов. Будь я предметом ее
насмешек, она не оттолкнула бы меня, сколь глубока ни была бы нанесенная ею
рана. Но, оскорбив мою мать, она в одно мгновение добилась того, чего не
могла бы добиться, если бы целых десять лет издевалась надо мною.
глазах доктора Джона вместо радостного сияния светился яростный гнев.
и скажите совершенно беспристрастно, какой она сейчас представляется вам.
Шилова Юлия
Лондон Джек
Пехов Алексей
Глуховский Дмитрий
Конюшевский Владислав
Грабб Джеф