Чтение 80–й страницы книги ~Городок~

брови, и ресницы, и сами глаза, и крупные, подвижные зрачки. Природа только
наметила черты мисс Фэншо небрежною рукою, тогда как в мисс де Бассомпьер
она довела их до высокой и изящной завершенности.

Полина робела ученых, но не теряла дара речи: она отвечала им скромно,
застенчиво, не без усилия, но с таким неподдельным очарованием, с такой
прелестной и проникновенной рассудительностью, что отец не раз прерывал
разговор, чтобы послушать ее, и задерживал на ней гордый и довольный взгляд.
Ее увлек беседой один любезный француз, мосье N, человек весьма
образованный, но светский. Меня пленил ее французский; речь ее была
безупречна; правильные построения, настоящие обороты, чистый выговор;
Джиневра, проведя полжизни на континенте, ничем таким не блистала; не то
чтобы мисс Фэншо не находила слов, но ей недоставало истинной точности и
чистоты выражения, и вряд ли ей предстояло это наверстать. Мосье де
Бассомпьер сиял: к языку относился он взыскательно.

Был тут еще один слушатель и наблюдатель; задержавшись по служебной
надобности, он опоздал к началу обеда. Доктор Бреттон, садясь за стол,
украдкой оглядел обеих дам; и не раз потом тайком он на них поглядывал. Его
появление расшевелило мисс Фэншо, прежде безучастную; она заулыбалась, стала
приветлива и разговорилась - хотя она редко говорила впопад, - вернее,
убийственно не попадала в тон беседы. Ее легкая, несвязная болтовня
когда-то, кажется, тешила Грэма; быть может, она и теперь еще ему нравилась,
возможно, мне просто почудилось, что, в то время как он насыщал свой взор и
потчевал слух, вкус его, острое внимание и живой ум держались в стороне от
этих угощений. Одно можно сказать с уверенностью: его внимания неотвязно
требовали, и он уступал, не выказывая ни раздражения, ни холодности, -
Джиневра сидела с ним рядом, и в продолжение обеда он был занят почти
исключительно ею. Она, кажется, наслаждалась и перешла в гостиную в
прекрасном расположении духа.

Но едва мы там водворились, она снова сделалась скучна и безразлична,
бросившись на диван, она объявила и "discours" и обед вздором и спросила
кузину, как может она выносить общество этих прозаических "grosbonnets"*,
которыми ее отец себя окружает. Но вот послышались шаги мужчин, и брюзжание
ее прекратилось; она вскочила, подлетела к фортепьянам и с воодушевлением
стала играть. Доктор Бреттон вошел среди первых и стал подле нее. Мне
показалось, что он не надолго там задержится; я подозревала, что его
привлечет местечко подле камина; но он только взглянул в ту сторону, а пока
он присматривался, остальные не теряли времени. Обаяние и ум Полины
очаровали ученых-французов: ее прелесть, изысканность манер, несозревший, но
настоящий, прирожденный такт отвечали их национальному чувству; они
увивались около нее - не затем, разумеется, чтобы толковать о науках, что
лишило бы ее дара речи, но для того, чтобы коснуться до разнообразных
вопросов искусств, литературы и жизни, о которых, как вскоре стало ясно, она
и читала и размышляла. Я слушала. Не сомневаюсь, что хотя Грэм и стоял
поодаль, он тоже прислушивался: он обладал прекрасным слухом и зрением -
острым и схватчивым. Я знала, что он ловит каждое слово, и чувствовала, что
самый стиль разговора нравится ему, доставляет удовольствие почти
болезненное.

______________

* Важных персон (фр.).

В Полине было больше силы чувств и характера, чем полагали многие - чем
воображал даже Грэм - и чем видели те, кто не хотел этого понимать. По
правде говоря, читатель, ни выдающейся красоты, ни совершенного обаяния, ни
настоящей утонченности нет без силы, столь же выдающейся, столь же
совершенной и надежной. Искать прелести в слабой, вялой натуре все равно что
искать плодов и цветов на иссохшем, сломанном дереве. Ненадолго немощь может
украситься подобием цветущей красы, но она не перенесет и легких порывов
ветра и скоро увянет в самую ясную погоду. Грэм поразился бы, открой ему
некий услужливый дух, какие стойкие опоры поддерживают эту изящную
хрупкость; но я, помня ее ребенком, знала или догадывалась о добрых и
сильных корнях, удерживавших эту грацию на твердой почве действительности.

Выжидая возможности войти в магический круг счастливцев, Бреттон тем
временем беспокойно оглядывал комнату и случайно задержался взглядом на мне.
Я сидела в укромном уголке неподалеку от моей крестной и мосье де
Бассомпьера, как всегда поглощенных тем, что мистер Хоум именовал
"каляканьем с глазу на глаз" и что граф предпочитал называть беседой
tete-a-tete. Грэм улыбнулся, пересек комнату, спросил меня о здоровье,
заметил, что я немного бледна. А я улыбнулась своим собственным мыслям:
прошло уже три месяца с тех пор, как Грэм говорил со мною, - но вряд ли он
это помнил. Он сел и умолк. Ему хотелось наблюдать, а не говорить. Джиневра
и Полина были теперь напротив него: он мог вдоволь насмотреться; он
разглядывал их, изучал выражения лиц.

После обеда в комнате появилось несколько новых гостей обоего пола, они
зашли поболтать, и между мужчинами, должна признаться, я тотчас выделила
строгий, темный профессорский облик, одиноко мелькавший по пустой зале в
глубине анфилады. Мосье Эманюель был тут знаком со многими господами, но не
знал никого из дам, исключая меня; бросив взгляд в сторону камина, он не мог
меня не заметить и уже сделал шаг, намереваясь ко мне подойти; но, увидев
доктора Бреттона, передумал и отступил. Если бы тем и кончилось, не было бы
причин ссориться; но он не довольствовался своим отступленьем, от досады
наморщил лоб, выпятил губу и стал так безобразен, что я отвела взор от
неприятного зрелища. Вместе со строгим братом явился и мосье Жозеф Эманюель
и тотчас заменил Джиневру за фортепьянами. Какая мастерская игра сменила ее
ученическое бренчанье! Какими великолепными, благодарными звуками отозвался
инструмент на прикосновенья истинного артиста!

- Люси, - начал доктор Бреттон, нарушая молчание и улыбаясь Джиневре,
на ходу окинувшей его взглядом. - Мисс Фэншо, безусловно, прелестная
девушка.

Я, разумеется, согласилась.

- Может ли здесь кто соперничать с ней обаянием?

- Вероятно, она красивее прочих.

- Я того же мнения, Люси: мы часто сходимся во мнениях, вкусах или, во
всяком случае, в суждениях.

- Вы полагаете? - возразила я не без сомненья.

- Мне кажется, будь вы мужчина, Люси, а не девушка - не крестница
мамина, но крестник, - мы бы очень подружились; меж нашими суждениями просто
нельзя бы было провести границу.

Он давно усвоил себе шутливый этот тон; во взгляде его мелькали
ласковые, озорные искорки. Ах, Грэм! Сколько раз гадала я в тишине о том,
как вы относитесь к Люси Сноу - всегда ли снисходительно и справедливо? Будь
Люси такой как есть, но вдобавок обладай она преимуществами, которые
доставляют богатство и положение, - разве так обходились бы вы с нею, разве
не изменили бы вы своего суждения? И все же я не очень вас виню. Да, не раз
вы огорчали и удручали меня, но ведь я сама легко предаюсь унынию - мне мало
надобно, чтобы огорчиться. Быть может, перед лицом строгой справедливости
моя вина окажется даже больше вашей.

И вот, унимая неразумную боль, пронзившую мне сердце, когда я сравнила
серьезность, искренность и пыл мужской души, какие Грэм дарит другим, с тем
легким тоном, какого удостаивается у него Люси, товарищ юных дней, я
спокойно спросила:

- В чем же, по-вашему, мы так сходимся?

- Мы оба наблюдательны. Вы, может быть, отказываете мне в этом даре, но
напрасно.

- Но вы говорили о вкусах: можно замечать одно и то же, но различно
оценивать, не так ли?

- Сейчас мы это проверим. Вы, без сомнения, не можете не воздать
должного достоинствам мисс Фэншо; но что думаете вы об остальных
присутствующих? Например, о моей матери, или вон о тех львах, господах N и
NN, или, скажем, о бледной маленькой леди, мисс де Бассомпьер?

- Что думаю я о вашей матушке, вам известно. О господах же N и NN я
вовсе ничего не думаю.

- Ну, а о ней?

- По-моему, она, и точно, бледная маленькая леди - бледная она, правда,
только теперь, от усталости и волнения.

- Помните вы ее ребенком?

- Иногда мне хочется знать, помните ли ее вы.

- Я забыл ее; но замечательно, что обстоятельства, люди, даже слова и
взгляды, стершиеся в памяти, могут ожить в известных обстоятельствах усилием
твоего или чужого ума.

- Вполне вероятно.

- Все же, - продолжал он, - оживают они не совсем, но нуждаются в
подтверждении; тусклые, как сновиденья, и немыслимые, как мечты, они требуют
еще свидетельских показаний о своей подлинности. Кажется, вы гостили в
Бреттоне десять лет тому, когда мистер Хоум привез и оставил у мамы свою
дочку, которую мы тогда звали "Полли"?

- Я была там в тот вечер, когда она появилась, и в то утро, когда она
уехала.

- Она была странный ребенок, не правда ли? Интересно, как я с нею
обходился? Любил ли я тогда детей? Довольно ли было снисходительности и
доброты у тогдашнего беспечного, долговязого школьника? Но вы, конечно, не
помните меня?

- Вы знаете ваш портрет на "Террасе". Он на редкость похож. Внешне вы
мало переменились.

- Но, Люси, как это возможно? Такие истины всегда разжигают мое
любопытство. Каков же я теперь? И каков я был тогда, десять лет назад?

- Вы были милы ко всем, кто вам нравился, и совсем не были злым и
жестоким.

- Тут вы ошибаетесь: с вами, по-моему, я был едва ли не груб.

- Грубы! Нет, Грэм: грубости я бы не стерпела.

- Ну, уж я-то помню: тихоня Люси Сноу не пользовалась моим