иголочками позванивали о край котелка, смутно напоминая далекое, детское,
новогоднее: ласковейший звон серебряных игрушек, нежное шуршание мишуры на
елке, самый лучший зимний праздник в запахе хвои и мандаринов, среди
зажженных свечей в теплой комнате... Кузнецов пил долго, и, когда ледяная
вода ожгла грудь холодом, он, внушая себе, подумал: сейчас эта вялость
пройдет, и все станет ясным, реальным.
красному виднелись низкие крыши, встывшие в этот свет ветлы затаенно-тихой
станицы. Забеляя наваленные комья земли, вилась по брустверу поземка.
присел на станину, карабин поставил меж ног. Его безусое, отполированное
природной смуглотой лицо было сумрачным в зловещем разливе далекого огня.
Чужой совсем. Равнодушный.
кухне, поужинайте. Я посижу здесь.
Южный Казахстан тоже снег бывает. Большой снег на горах. Не замерз.
захотелось вдруг представить солнечную, покойную, счастливую жизнь в таком
далеком, сказочном, как по ту сторону мира, Южном Казахстане, где не могло
быть этого жестокого, цепенящего мороза, неустанно шелестящей поземки по
брустверу, этой сцементированной холодами земли, этих огромных полыхающих
зарев по горизонту - Тепло у вас? Солнце? - опять спросил он, зная, что
Касымов подтвердит эту далекую, но существующую где-то в мире радость.
улыбаясь. - Трава весной много. Цветов. Океан зеленый. Утром, как вода,
воздух... Дышать хорошо. Горные реки. Прозрачные... Рыба руками лови...
вообразил и перенесся туда, в ту существующую на земле утреннюю душистую
степь между горными хребтами, где целый день горячее солнце над зеленеющими
сочными травами, буйные, горные стеклянно-прозрачные реки, кишащие рыбой в
заводях.
бы посмотреть.
природа. Народ добрый... За свой природа умереть могу. Думал в начале война
- неужели немец придет? В армию очень спешил. В военкомат говорю: записывай,
воевать буду... А ты Москва жил?
представил себе тихие с птичками переулки, разросшиеся столетние липы во
дворах под окнами, голубые апрельские сумерки с первыми нежнейшими звездами
над антеннами посреди теплого городского заката, с запоздалым стуком
волейбольного мяча из-за заборов, с прыгающим светом велосипедных фонариков
по мостовым, - так четко увидел все это, что задохнулся от приливших
воспоминаний, вслух сказал: - Наш весь класс ушел в сорок первом...
был.
семья был. Кушать садились - целый взвод. Война кончим - в гости приглашаю
тебя, лейтенант. Понравится наша природа. У нас совсем останешься.
Кузнецов. - Знаешь, сидишь зимним вечером, в комнате тепло, голландка
топится, снег падает за окном, а ты читаешь под лампой, а мама на кухне
что-то делает...
добрый.
по-мышиному лопаты зарывающейся пехоты. Там уже никто не ходил по степи, и
не доносилось ни единого звука соседних батарей.
отрывала для расчетов землянки, долетали порой скомканные голоса солдат и
еле уловимое слухом позвякивание котелков. А за рекой на той стороне, где-то
в глубине северобережной части станицы, одиноко буксовала машина, и все это
как бы впитывалось, поглощалось огромно разросшимся безмолвием, идущим с юга
по степи.
такую тишину.
водой. Пить ему больше не хотелось, хотя по-прежнему сохло во рту; он сильно
прозяб на обдуваемой береговой высоте, остыло насквозь влажное белье, и
началась мелкая внутренняя дрожь. "Обессилел я так? Или промерз? Водкой бы
согреться!" - подумал Кузнецов и по мерзло-хрустящим комьям земли пошел к
откосу, где вырублены были ступени вниз.
льду реки; и тлел пунцово и мирно жарок под раскрытым котлом, который
обволакивался паром. Гремел черпак о котелки. Сливаясь в темную массу,
толпились вокруг кухни расчеты, обступив работающего повара;
переговаривались недовольные и подобревшие, разогретые водкой голоса солдат:
жадные?
на все стороны огрызался повар. - Зачем упрекаете? Я, что ль, вам корова?
подгорелого супа - и его замутило. Он свернул - мимо кухни - в темень
высокого откоса, натыкаясь на разбросанные по берегу лопаты и кирки. Вскоре
впереди проблеснула вертикальная щель света - оттуда пробивались говор,
смех. Он нащупал рукой, отбросил брезентовый полог, вошел в запах сырой
глины и опять же еды.
светила поставленная на дно ведра снарядная гильза, заправленная бензином;
на разостланном брезенте дымились котелки с супом, расставлены рядком кружки
с водкой. Головами к огню лежали здесь лейтенант Давлатян, сержант Нечаев и,
подобрав колени под полушубок, немного боком сидела Зоя, грызла сухарь,
осторожно рассматривала какой-то альбомчик, аккуратно маленький, обтянутый
черной замшей, с круглой золотистой кнопочкой, альбомчик-портмоне.
он словно бы похудел лицом за ночные часы утомительной земляной работы, а
глаза и острый носик его блестели, как у мышки, глядевшей на огонь. - Где ты
пропадал? Садись с нами! Вот твой котелок. Твой заботливый Чибисов принес!
подвинувшегося Давлатяна; после темноты на брызжущее пламя бензина больно
было смотреть. - Где свободная кружка?
здравии, как штыки.
тоненькими, измазанными в земле пальцами кружку, наполненную водкой. - Мне
сейчас не хочется что-то, знаешь. Потом наверняка разбавленная водка,
какой-то ерундой пахнет. Даже керосином, кажется.
Вода с разбавленным одеколоном. Только для девушек.
запах, но, перебарывая себя, подумал, что сейчас озноб пройдет, зажжется в
теле облегчающее тепло, и натянуто сказал:
отдающую сивухой, ржавым железом жгучую жидкость и закашлялся. Он ненавидел
водку, никак не мог привыкнуть к ней, к этой каждодневной фронтовой порции.
Я же говорил...
пододвинул котелок. - Бывает. Не в то горло пошло.
взял с брезента осколочек ржаного сухаря и, прислонясь к стене спиной, стал
жевать.
альбом? Зачем он вам? Ужасный альбом...
отдаленно вслушиваясь в голос Зои, чувствуя разлившееся в животе тепло. -
Непонятно все это".
бульварный пижон. Клешник-трепач? - с веселой убедительностью произнес
Нечаев. - Разрешите данные представить. Выменял на формировке за пачку
табаку у одного фронтовика. Тот говорил: у убитой немки под Воронежем в
штабной машине взял. Любопытно все-таки. Для интереса сохранил. Не немка, а
царь-баба была. Вы посмотрите дальше.
Любопытно очень.
был какой-то чин? - проговорила Зоя, разглядывая фотографии. - Смотрите, как