Чтение 52–й страницы книги ~Горячий снег~

моргнул, узнал, принял осмысленное выражение, и донеслись насильно
ободряющие самого себя выкрики Чибисова:

- Здоров я, здоров, товарищ лейтенант! Я на ногах. Не сумлевайтесь,
за-ради Бога! Встать мне? Встать? Стрелять я могу...

- Нечем стрелять, - проговорил Кузнецов, затуманенно вспомнив Чибисова в
бою - движения его рук, рвущих назад рукоятку затвора, оторопелое, как в
последнем жизненном свершении, лицо в обводе подшлемника, который он не
снимал с марша, и вместе с тем спину его, съеженную, по виду обреченную,
приготовленную к страшному. Он был, пожалуй, не хуже и не лучше других
заряжающих, но эта спина его, попадая на глаза Кузнецову, высекала в душе
вспышку ядовитой жалости, и подмывало закричать: "Что ежитесь, зачем?" - но
память не выпускала того, что Чибисов в два раза старше, что у него пятеро
детей...

- Пока кончилось, Чибисов, отдыхайте, - сказал Кузнецов и отвернулся,
мучительно замер в глухой пустоте...

Нет, это одно-единственное уцелевшее орудие, что осталось от батареи, без
снарядов, и их четверо, в том числе и он, были награждены улыбнувшейся
судьбой случайным счастьем пережить день и вечер нескончаемого боя, прожить
дольше других. Но радости жизни не было. Так очевидно стало, что немцы
прорвали оборону, что бой идет в тылу, за спиной; впереди - тоже немецкие
танки, прекратившие к вечеру атаки, а у них ни одного снаряда. После всего,
что надо было пережить за эти сутки, он, как в болезни, перешагнул через
что-то - и это новое, почти подсознательное, толкало его к тому
разрушительному, опьяненному состоянию ненависти, наслаждения своей силой,
какое испытывал он, когда стрелял по танкам.

"Это - бред. Что-то случилось со мной, - подумал удивленно Кузнецов. - Я
вроде жалею, что кончился бой. Если я уже не думаю, что меня могут убить,
вероятно, меня действительно убьют! Сегодня или завтра...".

И он усмехнулся, еще не в силах справиться с этим новым чувством.

-Лейтенант... А лейтенант! Жить будем, лейтенант, или окоченевать, как
цуцики? Жрать хочется, - как из пушки! Умираю от голода. Что затихли,
заснули все? Ты чего умолк, лейтенант?

Это окликнул старший сержант Уханов. Он сорвал, сдернул с шеи ненужный
бинокль, кинул его на бруствер и, запахивая ватник, поднялся, косолапо
переваливаясь, постучал валенком о валенок. Потом бесцеремонно пнул ногой в
валенок Нечаева, который по-прежнему заходился с судорогах зевоты, сидя у
прицела, уткнув лоб в согнутую на казеннике руку.

- Чего раззевался, морячок? Кончай бесполезное занятие!

Но Нечаев не оторвал лба от руки, не ответил, не перестал зевать: он
пребывал в глубоком забытьи, в ушах его настойчиво гудели двигатели танков,
кровавознойные вылеты пламени, опаляя зрачок, достигали из темноты
перекрестия прицела, плохо видимого сквозь пот на веках, и при каждом
выстреле, вызывая на себя смерть, руки его торопились, охватывая, лаская,
ненавидя маховики наводки. За много часов, проведенных возле прицела, он
наглотался пороховых газов - и теперь ему не хватало воздуха.

- Рассказать бы ему сейчас, хрену дальневосточному, про баб что-нибудь,
сразу бы во все стороны усики растараканил, - беззлобно выговорил Уханов и
сильнее пнул его в валенок. - Чуешь меня, Нечаев, нет? Подъем. Бабы вокруг
табунами ходят!

- Не тронь его, Уханов, - проговорил Кузнецов устало. - Пусть. Никого не
тронь. Побудь здесь. - И он машинально передвинул на боку кобуру с
пистолетом. - Я сейчас. Пройду по батарее. Если там немцы не ползают. Хочу
посмотреть.

Уханов похлопал рукавицами, подергал вислыми плечами.

- Хочешь посмотреть, что осталось? Ноль целых ноль десятых. Мы дырка. А
вокруг бублик. Из немецких танков. Мы здесь, а они вон где? Справа и слева
прорвались. Дела, лейтенант: немцы под Сталинградом в окружении, нас тут в
колечко зажали. Веселый денек был, как? Говорят, что ада нет. Брешут! А в
общем, лейтенант, нам крупно повезло! - сказал Уханов, вроде бы веселея от
этого везения. - Молиться надо.

- Кому молиться? - Кузнецов устало оглядел застывшие за разными концами
станин фигуры Нечаева и Чибисова, добавил: - Если танки двинут ночью,
передавят нас тут без снарядов за пять минут. А отходить куда? Молись
судьбе, чтобы не двинули...

- Именно, - хохотнул Уханов и спросил быстро: - Что предлагаешь,
лейтенант?

- Пойду посмотрю те орудия. Потом решим.

- Решим? Со мной решать будешь? А где Дроздовский? Где комбатик наш? Где
связь с энпэ?

- С тобой будем решать. С кем же еще! - подтвердил Кузнецов. - Что
смотришь? Не ясно?

- Пошли к орудиям. - Уханов перекинул через плечо ремень автомата. -
Побачимо. Хоть и ясно: смотри не смотри - колечко. Только вот это туманно.
Впереди метров на семьсот до станицы, похоже, немцев нет.

- Заняли станицу, что им в голой степи делать? И что для танков семьсот
метров! Наверно, думают, никого тут не осталось. Тем более на тот берег
вышли.

- А ты все же странный парень, лейтенант, но ничего. С тобой воевать
терпимо.

- Приятно слушать. Еще что-нибудь скажи! Еще комплимент - и растаю...

- Ладно. Принято. Кстати, что с нашей девкой? Где она? Жива?

- Да. В землянке с ранеными. Таскала раненых от твоего же орудия. Не
заметил?

- Кроме танков, ничего не видел. И ничего не соображал...

А когда отошли от огневых позиций и зашагали по ходу сообщения,
полновесная до глухоты тишина плотно стиснула их в узком проходе, тяжелая,
давящая на голову, грозовая тишина. Кузнецов первый остановился, показалось,
как в воде, заложило барабанные перепонки, потряс головой - противный звон
плыл в ушах. Мгновенно сзади остановился и Уханов. Шорох одежды, звук шагов
окончательно стихли. Потом, подчеркивая это тяжкое, неправдоподобное
безмолвие, одиноко простучала, осеклась за спиной пулеметная очередь. И все
онемело, омертвело в ночи. Только в зудящем звоне ошаривающий тишину голос
Уханова:

- Что почуял, лейтенант? Немецкий пулеметик в тылу?

- В ушах у тебя звенит, Уханов? - Кузнецов нерешительно снял шапку, уже
подумав, что оглох совсем. - Что-нибудь слышишь?

- В башке кузнечики, лейтенант. После стрельбы это...

- Больше ничего?

- Слышу, что там кончилось, на том берегу. Неужто глубже прорвали?

- Везде затихло.

- Намертво, - сказал Уханов. - Похоже, жиманули наших до Сталинграда,
прорвали фронт, а мы одни тут... Глянь на северо-восток, лейтенант. Это над
Сталинградом горит. Километров тридцать отсюда.

- Подожди!.. Послушай!.. - Кузнецов, подавшись к брустверу, настороженно
вытянулся. - Вроде впереди кто-то кричит... Или это в ушах?

Ему послышался человеческий вскрик где-то за пехотными траншеями на
холмах, слабо замолкший в тишине краснеющих снегов. С затаенным дыханием, не
надевая шапки, Кузнецов вслушивался сквозь тонкий звон в ушах, глядел на
зарево, вспухавшее в непонятном безмолвии над тем берегом, на слабое
свечение неба на северо-востоке, где был Сталинград, на разбросанные по
степи смрадные костры из железа на протяжении всего этого берега и перед
батареей - огонь, ветер, снежная крошка, смутно-зловещие силуэты сгоревших
бронетранспортеров и танков на холмах.

- Не может быть, чтобы они прорвались к Сталинграду, - тихо сказал
Кузнецов.

Ему, видимо, почудился человеческий вопль. И он передохнул наконец. Нигде
ни выстрела. Ни движения. Ни звука. Как будто вся земля умерщвлена была до
последнего живого дыхания - и, холодея на диких ветрах, лежала в неживом,
пустынном зареве, а они двое и там те, оставшиеся у орудия за их спиной,
измученные, обессиленные - всего четверо, остались в мире посреди смерти и
пустоты. Стало не по себе от этой стылой неподвижности мертвенной
декабрьской ночи, и Кузнецов с кривой улыбкой проговорил:

- Показалось... - И надел шапку. - Ты прав: в ушах сверчит.

Они опять зашагали по ходу сообщения. Опять звучали шаги, шуршала одежда
- это были признаки жизни.

- Если нам стало мерещиться, лейтенант, - засмеялся Уханов, - дела наши
неважнецкие. Впрочем, может, раненый фриц кричал. Или кто-нибудь из нашей
пехоты...

- Думаю, из боевого охранения мало кто остался. Танки целый день утюжили.
Сходить бы надо туда...

- Учтено, лейтенант. А тебе бы связаться с энпэ. Может, у Дроздовского
какая-нибудь связь с начальством.

- Осмотрим батареи, потом сообразим, что и как, - сказал Кузнецов и,
придвинувшись на несколько шагов по ходу сообщения, произнес чужим голосом:
- Орудие Чубарикова... Чего не пойму: как они этот танк не заметили?

- Тоже не пойму. Я открыл по нему огонь, когда увидел его уже перед
бруствером, - вслух подумал Уханов. - Ранило, похоже, тут всех - до тарана.

- Я видел, когда ты открыл огонь.

Они подошли ближе.

Это место раньше называлось огневой второго орудия, той позицией младшего
сержанта Чубарикова, на которой Кузнецов, застигнутый первой танковой
атакой, начал бой утром. Но сейчас ее невозможно было назвать позицией.
Черно-угольная, сгоревшая широкая громада танка, подмяв, сдвинув с площадки
покореженное, косо сплюснутое стальными гусеницами орудие, чуждо и страшно
возвышалось здесь, среди развороченных брустверов, торчащих из земли
валенок, клочков шинелей, ватников, разломанных в щепки снарядных ящиков.
Никто не успел отбежать от орудия...

Все было исковеркано, опалено, неподвижно, мертво, и густо несло горьким
запахом окалины, въевшегося в землю и снег пороха, обгоревшей краски. Ветер
одиноко свистел, играя, копошился в пробоинах давно выстуженного морозом,