которые окольным путем, через Ирландию, поставляли в Европу дух фивейской
схимы; более тысячи лет назад здесь, вдали от центра, задвинутое глубоко в
Атлантический океан, лежало пылающее сердце Европы...
много суровых профилей вижу я вокруг, как много высоко поднятых
священнических воротников с запасной английской булавкой, на которой
болтаются еще две, три, четыре... Узкие лица, воспаленные от бессонной
ночи глаза, младенец в бельевой корзине сосет из рожка молоко, покуда отец
его тщетно требует пива там, где наливают чай. Утреннее солнце медленно
извлекает из тумана белые дома, красно-белый огонь маяка облаивает нас, а
пароход, пыхтя, входит в гавань Дан-Лэре. Чайки приветствуют его. Серый
силуэт Дублина выглянул из тумана и снова исчез; церкви, памятники, доки,
газгольдер, робкие дымки из труб; время завтрака наступило пока для очень
немногих, Ирландия еще спит. Носильщики на пристани протирают сонные
глаза, таксисты дрожат на утреннем ветру. Ирландские слезы встречают и
родину и вернувшихся. Имена, словно мячики, летают в воздухе.
на большой темный вокзал Уэстленд-Роу, с вокзала на улицу. В окне черного
дома молодая женщина убирала с подоконника оранжевый молочник. Она
улыбнулась мне, и я улыбнулся в ответ.
подмастерье, который в Амстердаме познавал жизнь и смерть, нищету и
богатство господина Каннитферстана [имеется в виду рассказ И.П.Гебеля
"Каннитферстан" (по-русски известен в стихотворном переложении
В.А.Жуковского "Две были и еще одна")], я мог бы в Дублине узнать все о
жизни и смерти, о нищете, богатстве и славе господина Сорри. Кого бы я ни
спрашивал, о чем бы я ни спрашивал, я на все получал односложный ответ:
"Сорри" [sorry - простите, не понимаю (англ.)]. И хотя я не знал, но мог
догадаться, что утренние часы между семью и десятью - единственные, когда
ирландцы склонны к односложности. Поэтому я решил не пускать в ход свои
скудные познания в языке и с горя утешился тем, что я по крайней мере не
так наивен, как наш достойный зависти подмастерье в Амстердаме. А до чего
же хотелось спросить: "Чьи это большие корабли стоят в гавани?" - "Сорри".
- "А кто это высится на пьедестале среди утреннего тумана?" - "Сорри". -
"А чьи это оборванные, босоногие детишки?" - "Сорри". - "А кто этот
таинственный молодой человек, который стоит на задней площадке автобуса и
очень здорово подражает автоматной очереди: так-так-так - разносится в
утреннем тумане?" - "Сорри". - "А кто скачет, кто мчится под утренней
мглой при сером цилиндре и с тростью большой?" - "Сорри".
собственные глаза и довериться вывескам. И тогда все эти Джойсы и Йитсы,
Мак-Карти и Моллои, О'Нилы и О'Конноры предстали передо мною в качестве
бухгалтеров, трактирщиков, лавочников. Даже следы Джекки Кугана вели,
казалось, сюда же, и наконец я вынужден был принять решение, вынужден был
признаться самому себе, что человека, который все еще одиноко стоит на
своем высоком пьедестале и зябнет на прохладном утреннем ветру, зовут
вовсе не Сорри, а Нельсон.
меня тотчас же соблазнило объявление, которое я перевел так: "Разумная
кровать и разумный завтрак" ["Bed and Breakfast Reasonable" - "Ночлег и
завтрак по умеренным ценам" (англ.)], - и я решил для начала разумно
позавтракать.
то на этих островах, к западу от Остенде, чай напоминает темные краски
русских икон, сквозь которые светится позолота, - до тех пор, покуда его
не забелят молоком, а тогда он приобретает цвет кожи перекормленного
грудного младенца. На континенте чай заваривают жидко, а подают в дорогих
фарфоровых чашках; здесь в усладу чужестранцу равнодушно и чуть не задаром
наливают из помятых жестяных чайников в толстые фаянсовые чашки воистину
божественный напиток.
бесплатную улыбку молодой ирландки, которая разливала чай.
требовавшего, чтобы статую Нельсона свергли с ее высокого пьедестала и
заменили статуей богоматери. Еще одно письмо с требованием свергнуть
Нельсона, еще одно.
за собой. Я был захлестнут потоком слов, из которых понял только одно:
Germany [Германия (англ.)]. Тогда я дружелюбно, но твердо решил отбиваться
их же оружием - словом "сорри" - и наслаждаться бесплатной улыбкой
непричесанной богини чая, но вдруг меня спугнул внезапный грохот, я бы
даже сказал - гром. Неужели на этом удивительном острове так много
поездов? Гром не стихал, он распался на отдельные звуки, мощное вступление
к "Tantum Ergo" [католическая молитва] стало отчетливо слышно со слов
"Sacramentum - veneremur cernui" и до последнего слога, из соседней церкви
святого Андрея разносясь над всей Уэстленд-Роу. Незабываемым - как первые
чашки чая и те многие, что мне еще предстояло выпить в заброшенных грязных
местечках, в отелях и у камина, - было и впечатление от всеобъемлющей
набожности, заполонившей Уэстленд-Роу вскоре после "Tantum Ergo". У нас
лишь на пасху или на рождество можно увидеть, чтобы из церкви выходило
столько людей. Впрочем, я еще не забыл исповедь безбожницы со строгим
профилем.
будить того, кто меня пригласил, но чай остыл, а в кафе запахло бараньим
жиром, и посетители взяли свои картонки и чемоданы и устремились к
автобусам. Я вяло перелистывал "Айриш дайджест", пытался переводить
кое-какие первые строчки статей и заметок, покуда внимание мое не
привлекла чья-то мудрость, опубликованная на странице двадцать третьей. Я
понял смысл этого афоризма задолго до того, как успел перевести; не
переведенный, не выраженный по-немецки и, однако же, понятый, он
производил даже более сильное впечатление, чем после перевода. "Кладбища
полны людей, без которых мир не мог обойтись".
Дублин, и я порешил запрятать ее поглубже у себя в сердце на тот случай,
если я вдруг возомню о себе. (Позднее она служила ключом, помогающим мне
понять удивительную смесь из страсти и равнодушия, чудовищной усталости и
безразличия в соединении с фанатизмом, с которой мне часто приходилось
сталкиваться.)
олеандрами, и я, несмотря на неприлично ранний час, решился наконец
разбудить своего хозяина. Вдалеке уже завиднелись горы и длинные ряды
деревьев.
категорически заявит мне: "Здесь все грязно, все дорого и ни за какие
деньги не достать настоящего карбонада", и я буду защищать Ирландию, хотя
провел в ней всего десять часов, всего десять, из которых пять проспал,
час просидел в ванне, час простоял в церкви и еще один час проспорил с
вышеупомянутым соотечественником, выдвинувшим против моих десяти часов
целых шесть месяцев. Я страстно защищал Ирландию. Чаем, "Tantum Ergo",
Джойсом и Йитсом сражался я против карбонада - оружия тем более для меня
опасного, что я понятия о нем не имел и, борясь, лишь смутно догадывался,
что мой враг - какое-то мясное блюдо. (Только уже вернувшись домой и
заглянув в словарь Дудена, я выяснил, что карбонад - это жареная
грудинка.) Однако боролся я напрасно: человек, едущий за границу,
предпочитает оставлять дома все недостатки своей страны - о, эта домашняя
суета! - но брать с собой ее карбонад. Точно так же, должно быть, нельзя
безнаказанно пить чай в Риме, как нельзя безнаказанно пить кофе в
Ирландии, разве что его варил итальянец. Я сложил оружие, сел в автобус и
поехал, любуясь по дороге бесконечными очередями перед кинотеатрами,
которых здесь великое изобилие. Утром, подумалось мне, народ толпится в
церквах и перед ними, вечером - в кинотеатрах и перед ними. В зеленом
газетном киоске, где меня вновь покорила улыбка молодой ирландки, я купил
газеты, шоколад, папиросы. И тут мой взгляд упал на книгу, затерявшуюся
среди брошюр. Белая ее обложка с красной каймой уже порядком испачкалась;
продавалась эта древность за один шиллинг, и я купил ее. Это был "Обломов"
Гончарова на английском языке. Я знал, что Обломов - из тех мест, которые
находятся на четыре тысячи километров восточное Ирландии, и все-таки мне
подумалось, что ему самое место в этой стране, где так не любят рано
вставать.
ПОМОЛИСЬ ЗА ДУШУ МАЙКЛА О'НИЛА
Патрика, так безлюдно, так много стояло там патриотических мраморных
изваяний, так глубоко под холодными камнями покоился его неистовый
настоятель и рядом с ним его жена - Стелла. Две квадратные медные
таблички, надраенные до блеска, словно руками немецкой хозяйки; побольше -
над Свифтом, поменьше - над Стеллой. Мне надо бы принести чертополох,
цепкий, кустистый, голенастей, да несколько веточек клевера, да несколько
нежных цветков без колючек, может быть жасмин или жимолость, - это был бы
подходящий привет для обоих. Но руки мои были пусты, как эта церковь,
холодны и чисты, как она. Со стен свисали приспущенные полковые знамена.
Действительно ли они пахнут порохом? Судя по их виду, должны бы, но здесь
пахло только тленом, как во всех церквах, где уже много столетий не курят
ладаном. Мне почудилось, будто в меня стреляют ледяными иглами, я
обратился в бегство и только у самых дверей обнаружил, что в церкви
все-таки был один человек - уборщица, которая мыла щелоком входную дверь,
чистила то, что и так было достаточно чистым.
Доценко Виктор
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Володихин Дмитрий
Самойлова Елена
Марко Джон