кто-нибудь подвозил в Ньюпорт или в Фоксфорд, всю дорогу вода - либо по
берегу озера, либо по берегу моря.
матери и тихо спросила:
охоты жевала бутерброд, женщина курила, священник снова взялся за свой
требник, но теперь, сам того не замечая, он подражал девочке: из его
бормотанья вдруг вырывались отчетливые слова: "Иисус Христос", "святой
дух", "Мария". Потом он снова закрыл книгу.
поцелуи, под зонтиками лились слезы. Шофер такси спал, уронив голову на
скрещенные на руле руки. Я разбудил его; он принадлежал к той приятной
разновидности людей, которые просыпаются с улыбкой.
окне пианино, ноты выглядели так, словно их покрыл толстый слой пыли;
парикмахер томился от скуки в дверях своего заведения и щелкал ножницами,
словно хотел перерезать нити дождя; у входа в кино какая-то девушка
подмазывала губы; дети с молитвенниками под мышкой бежали под дождем,
какая-то старушка кричала через улицу какому-то старичку:
[Прекрасно - с помощью господа бога и пресвятой богоматери! (англ.)]
тихо спросил меня шофер.
волосы седеющей женщины, две мрачные скалы охраняли вход в маленькую
бухту.
дальних, совершенно ему безразличных родственников. - Там, - добавил он и
показал вперед, где из мглы поднимался церковный шпиль. Вокруг шпиля
носились вороны, тучи ворон, напоминавшие издали хлопья черного снега.
здесь произошла единственная в своем роде битва - битва за авторское
право.
списали псалтырь, принадлежавший перу святого Финиана, и произошла битва
между приверженцами святого Колумбана и святого Финиана. Было три тысячи
убитых, но король положил конец спору, он сказал: "Как каждой корове
положен теленок, так и каждой книге положена копия". Значит, вы не хотите
взглянуть на поле битвы?
было на могиле Йитса, холоден был камень, и речение, которое Йитс просил
написать на своем надгробии, было холодным, как те ледяные иглы, что
вонзились в меня из могилы Свифта: "Всадник, кинь холодный взгляд на жизнь
и на смерть - и скачи дальше". Я поднял глаза: может быть, вороны - это и
есть заколдованные лебеди? Вороны насмешливо каркали, носясь вокруг
колокольни. Распластанные, придавленные дождем, лежали на холмах листья
папоротника, ржавые и жухлые. Мне стало холодно.
тысячи километров воды по ту сторону могилы Йитса. И ни одного лебедя.
ПОГОВОРКИ
сломал ногу, разорился, наконец, мы говорим: "Хуже просто быть не могло".
Всякий раз то, что случилось сейчас, и есть самое страшное. У ирландцев же
почти все наоборот: если здесь человек сломал ногу, опоздал на поезд,
разорился, наконец, они говорят: "It could be worse" - "Могло быть и
хуже": вместо ноги можно было сломать шею, вместо поезда - проворонить
царствие небесное, а вместо состояния потерять душевный покой (сама по
себе потеря состояния не дает для этого ни малейшего повода). То, что
произошло, никогда не бывает самым страшным - самое страшное никогда не
происходит: у человека умирает горячо любимая и высокочтимая бабушка, но
ведь вдобавок мог умереть столь же горячо любимый и не менее высокочтимый
дедушка; сгорел двор, но кур удалось спасти, а ведь могли сгореть и куры,
но если даже и куры сгорели, все равно самое страшное все-таки не
произошло - сам-то человек не умер. А если даже и умер, значит, избавился
от забот, ибо каждому раскаявшемуся грешнику уготовано небо - конечная
цель утомительного земного паломничества после сломанных ног, пропущенных
поездов и несмертельных разорений всякого рода. На мой взгляд, нам, если
что-то произошло, сразу отказывают юмор и фантазия; в Ирландии они тут-то
и разыгрываются. Тому, кто сломал ногу, лежит, изнывая от боли, либо
ковыляет в гипсе, слова "могло быть и хуже" даруют не только утешение, но
и занятие, которое предполагает в нем поэтический дар, порой с примесью
легкого садизма: надо только почувствовать страдания человека, сломавшего
шею, представить себе, как выглядит вывихнутое плечо или размозженный
череп, и вот уже человек, сломавший ногу, ковыляет дальше, благодаря
судьбу за то, что она ниспослала ему столь незначительное несчастье.
выплачиваются безропотно и охотно: если дети лежат в коклюше, задыхаются
от кашля, жалобно плачут и требуют самоотверженного ухода - значит, надо
радоваться, что ты сам держишься на ногах, можешь ходить за детьми, можешь
работать для них. Фантазия здесь поистине не знает границ. "It could be
worse" - "Могло быть хуже" - здесь это наиболее употребительная поговорка,
вероятно, и потому, что плохо бывает куда как часто, и худшее дарует, так
сказать, утешительное сопоставление.
же часто: "I shouldn't worry" - "Я бы не стал беспокоиться", причем,
заметьте, это говорит народ, который ни днем, ни ночью ни на единую минуту
не остается без поводов для беспокойства: сто лет назад, когда был
страшный голод и неурожай несколько лет подряд - это великое национальное
бедствие, которое не только непосредственно опустошило страну, но и
породило нервный шок, до сих пор передаваемый по наследству из рода в род,
так вот, сто лет назад в Ирландии было почти семь миллионов жителей; в
Польше, наверно, было тогда столько же, но зато сейчас в Польше более
двадцати миллионов, а в Ирландии едва наберется четыре, хотя, видит бог,
Польшу тоже не щадили ее великие соседи. Подобное уменьшение числа жителей
от семи миллионов до четырех в стране, где рождаемость превышает
смертность, означает непрерывный поток эмигрантов.
десятеро) детей, имеют, казалось бы, достаточно причин, чтобы беспокоиться
денно и нощно. Они и беспокоятся, надо полагать, но даже они с покорной
улыбкой говорят: "Я бы не стал беспокоиться". Они еще не знают и никогда
не узнают точно, кому из их детей суждено населить трущобы Ливерпуля,
Лондона, Нью-Йорка или Сиднея, а кому повезет. Во всяком случае, когда-то
пробьет час расставанья для двоих из шести, для троих из восьми. Шейла или
Шон потащатся со своими чемоданами к автобусной остановке, автобус
доставит их к поезду, поезд - к пароходу; потоки слез на автобусных
остановках, на вокзалах, на Дублинской или Коркской пристани в дождливые,
безрадостные, осенние дни: путь по болоту, мимо заброшенных домов, и никто
из тех, кто весь в слезах остался на остановке, не знает точно, увидит ли
он еще-когда-нибудь Шейлу или Шона; далек путь из Сиднея в Дублин, далеко
от Нью-Йорка до дома, а многие никогда больше не возвращаются даже из
Лондона, они обзаведутся семьей, народят детей, будут посылать домой
деньги - а впрочем, кто знает.
силы, а некоторые уже ее испытывают, здесь двое из шести или трое из
восьми братьев и сестер знают наверняка, что им придется эмигрировать -
вот как глубоко проник нервный шок, вызванный великим голодом. Из рода в
род лютует его зловещий призрак; порой невольно кажется, будто эмиграция -
это своего рода привычка, своего рода обязанность, которую просто следует
Акунин Борис
Корнев Павел
Корнев Павел
Акунин Борис
Доценко Виктор
Шилова Юлия