Чтение 12–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

- Что это с тобой, Александр Сергеевич?

- Уйди.

Я тогда еще не привык к тому, сколь быстро Пушкин переходит из одного
настроения в другое, казалось бы ни с того ни с сего. Вдруг это с ним
случалось, мгновенный переход, будто с аллюра на аллюр. То был - сама
улыбка, само остроумие, сама любовь к окружающим. То вдруг - мрачный демон,
резкий, а подчас и невыносимо резкий, колючий весь, язвительный. То
молчаливым и задумчивым внезапно станет средь дружеской попойки: хоть кричи
ему - не откликнется. То - и опять вдруг, будто из себя самого фонтаном
взрываясь, - озорной, веселый, живой, остроумный. И все - вдруг, вдруг...

Это я потом понял, что стихия внутри его бурлила. Это у нас нрав,
характер, воспитание, оглядка да прикидка, а у него - сама стихия
первозданная.

Но тогда я этого еще не ведал, а потому сразу же и сам удила закусил.

- Как вам угодно будет, милостивый государь, но больше я сюда - ни ногой.

То ли он в тот раз со стихиями своими справился, то ли меня, юного
простака, пожалел, а только улыбнулся как бы через силу. И снял с левого
мизинца длинный золотой наперсток.

Он под ним ноготь старательно и любовно отращивал. Слабость у него такая
в те кишиневские времена была. Слабость и гордость одновременно, потому что
наши гордости и есть наши слабости. А чего больше в Пушкине было - слабости
или силы, этого уж никто не в состоянии измерить: не нашего измерения
Александр Сергеевич был, не земного. Но так сужу, что слабости и были силой
его, а силы - слабостями. Гений - всегда парадокс, которого не разрешить и
самым мудрым из мудрецов.

Да, так снял он колпачок с мизинца, а ногтя-то там и нет. Под корень
обгрызен. Он ведь ногти не только отращивал, но и грыз порою. Но уж коли
отращивал, то очень этим гордился:

- По две линии за сутки отрастают.

И вдруг - огрызок под золотым наперсточком.

- Сломал?! - ахнул я.

Александр Сергеевич аккуратно мизинец колпачком прикрыл и тяжело
вздохнул:

- Если бы. Хлыщ один вчера у Гольды в бильярдной сломал. И не случайно, а
- обдуманно и нагло, поэтому никаких извинений его я и не принял.

- И чем же дело закончилось?

- Завтра отношения будем выяснять.

- Располагайте мною, Александр Сергеевич, - говорю. - Где и когда? Я
готов.

Усмехнулся он. Добро и грустно.

- Нельзя тебе, Сашка, секундантом моим быть. Ты же как раз за дуэль и
сослан в палестины эти.

- А я все равно там завтра буду. Буду! Я все ваши тайные местечки здесь
знаю.

Ничего он на это не ответил. Помолчал, покивал красной своей феской,
сказал неожиданно:

- Знаешь, кто секундантом у этого хлыща? Дорохов. Руфин Иванович,
собственной персоной. И думается мне... Знаешь, что мне думается? Что до
меня они могут добраться. На дуэли проще простого к человеку придраться, ты
это не хуже меня знаешь. И не ссоры опасаюсь, а не к месту она сейчас.
Так-то, Сашка, так-то. Дорохов - игрок отменный, на зеленом сукне с ним бы
счастья попытать, куда бы как любопытнее было.

C Руфином Дороховым я в знакомцах не состоял, но был хорошо о нем
наслышан, очень даже хорошо и - с разных сторон. Кто-то им восхищался,
кто-то его и на дух не выносил, но никто не отрицал ни его отчаянной
смелости, ни петушиной драчливости, ни холодного расчетливого бессердечия,
ни восторженной преданности дружбе. Следовательно, был он фигурою, о которую
все глаза спотыкаются, а потому и запоминают. А кроме того, слыл он и
картежником, и до того при этом азартным, что любой себя уважающий игрок
почел бы за счастье великое выудить из него хотя бы полсотни червонцев за
вечер. Однако рассказывали, что понтировать с ним было все едино что
пытаться пообедать вместе с бенгальским тигром одним куском кровавой добычи.
И когда я в рассуждениях своих дошел до карточной колоды, то, как мне
показалось, сразу же и понял озабоченное беспокойство Пушкина. Затаенною
мечтою Александра Сергеевича было не желание с волнующим кровь риском
обменяться с Дороховым пулями. Нет, нет и вовсе нет! Заветной мечтою его
было урвать у знаменитого бретера и игрока добрый кус принадлежащего лично
ему мяса. Пообедать с бенгальским тигром на зеленом сукне одним куском
добычи.

И это желание следовало осуществить до вероятной дуэли между ними, а не
после нее, вот что Пушкина тогда беспокоило. После возможной дуэли одного из
партнеров почти наверняка не оказалось бы за карточным столом...

Насколько мне тогда было известно, с Александром Сергеевичем Дорохов
никогда не приятельствовал, наедине они не встречались, в компаниях не
пикировались, а если меж ними что и могло быть когда-либо, то как бы
снаружи, но никак не изнутри. К примеру, даму сердца не поделили, сами не
ведая об этом. Возможно? Вполне возможно. Что еще? Насмешка, через третьи
уста перешептанная?.. Ну, это вряд ли, Дорохов - мужчина очень даже
серьезный был, на слухи не падок. А вот эпиграмма... Щедр на эпиграммы,
подчас и злые, и колючие, был в то время Александр Сергеевич, ничего не
скажешь. Сыпал ими направо и налево, в дамские альбомы их записывал, в
списках они широко расходились, в собраниях разных их наизусть читали,
помирая с хохоту, - что было, то было. И даже если в адрес самого Дорохова и
строчки не прозвучало, то вполне могло про его друга закадычного прозвучать,
про доброго знакомца, про его пассию, наконец. Могло, вполне могло: Пушкин в
стихах своих никого не щадил. Ни друзей, ни недругов, ни дев цветущих, ни
седовласых старцев. И по этой особенности своей, сам того не желая и не
ведая даже, ненароком мог очень чувствительно задеть всегда ищущего повода
для обид высокомерного гордеца, коим и был Руфин Дорохов...

А еще Руфин Иванович Дорохов был средоточием откровенного, ничем не
прикрытого порока. Всегда откровенно - да с вызовом! - говорил то, что
думает, нагло ухаживал, а если уж прямо сказать - то не просто волочился,
как то принято было, а чуть ли не приставал к дамам, грубил генералам и
чинам, не признавая ни заслуг их, ни возраста, ну и так далее. Вплоть до
матерщины в мужской компании, столь затейливо чудовищной, что свечи порою
гасли. Правда, не столько от круто пересоленных выражений его, сколько от
хохота клевретов. Иными словами, Дорохов открыто делал то, о чем тайно
мечтаем мы, мечтаем и - не решаемся, и мучительно завидуем тому, кто
оказывается на это способным. Мужчины все в той или иной мере порочны, это
так, но порок вызывающий - это и магнит для нас. Всегда - магнит невероятной
мощи притяжения. И Пушкина с неодолимой силой тянуло к Дорохову, к пороку,
на грань мерзости именно поэтому.

Не мастак я думать, а потому неизвестно еще, до чего бы додумался тогда,
если бы Александр Сергеевич не перебил заплутавшие мысли мои:

- Ты где квартируешь, Сашка?

- Мазанку снял, крайнюю в Кишиневе. За нею - уже виноградники, сады да
вольные цыганы.

- Цыганы? - оживился Александр Сергеевич. - И ты в знакомствах с ними?

- Кое с кем в знакомствах. С табором одним, что в лощинке возле берега
стоит. Большой табор довольно, Кантарай вожак их. Ром-баро, как они его
называют.

- Один в мазанке живешь?

- Один, если Савку, слугу моего, не считать. А хозяйка, мама Каруца - так
уж она просила себя называть, - в халупе, посреди виноградника.

- Мама Каруца?

- Не знаю, то ли имя это, то ли прозвище какое. Она меня с цыганами и
познакомила, бывают они у нее.

- В гости напрашиваюсь, Сашка. - Пушкин в непонятном волнении пометался
по фехтовальному залу. - Может, прямо сейчас и поедем? У меня ренского -
целый ящик...

Выключился я вдруг из дорогих воспоминаний. Почему выключился, не могу
объяснить. Мысли скакали взбешенно...

...А почему граф меня прилюдно подлецом обозвал? Родителей моих во
внимание не приняв и не пощадив при этом. А ведь приятельствовал с ними,
давно и добро приятельствовал. Ну ладно - я. Шут, фанфарон, хрипун
гвардейский. Но - батюшка с матушкой, почтенные и всеми уважаемые родители
мои?..

Стало быть, рассвирепел до крайности. Настолько рассвирепел, что даже за
неблизкую дорогу не успокоился. Скорее наоборот, растравлял себя, до
исступления доводя. Что за причина терзала его столь мучительно? Что за
причина?..

Вспомнил:

-...Я все маменьке расскажу...

И Аничка все откровенно рассказала своей маменьке. А маменька,
всполошившись, тут же все графу и выложила, не затруднившись подготовить его
к разумному восприятию того, что уже свершилось. И я графа вполне понимаю:
как же, честь дочери единственной, света в окошке, любви его и надежды...

...Если бы у меня такая дочь была, как Аничка моя бесценная, и прощелыга
какой-нибудь... Я бы убил его прилюдно без всякой дуэли. Убил бы, и рука бы
не дрогнула. А там - хоть Сибирь, хоть Петропавловка навечно...