как мне представилось вдруг, поколебала его приятную уверенность в
результатах собственного расследования. Я не понимал, что же именно
послужило тому причиной, но в окончательном выводе своем не сомневался, ибо
угрюмость жандармского дознавателя весьма красноречиво говорила сама за
себя. И, признаться, встревожился этим обстоятельством.
перекладывал пасьянсы из собственных соображений в собственной голове. Они
никак не желали складываться, и я, не расстраиваясь, тут же перетасовывал
колоду и раскладывал новый пасьянс. И в конце концов добился...
карта легла на свое место, не мешая, а, наоборот, способствуя определению
точных мест карт всей колоды, стасованной всею судьбой моею.
следствие без моего участия, для чего меня и задержали в Москве, подальше от
столицы. И весьма возможно, что им удалось добыть доказательства моей лжи,
уличив не только меня, дворянина и офицера, в заведомой неправде, но и
поставив под сомнение profession de foi самого полковника. И для нас обоих
это могло означать одно: мы оба впадали в немилость с самыми
непредсказуемыми последствиями.
поддержанную следователем? Только тот, кто подарил мне "Андрея Шенье", или
тот, кому я об этом сказал. Александр Сергеевич Пушкин и моя нареченная
невеста Полиночка. Даже поручик конно-пионерского полка не знал всей правды
и мог лишь опровергнуть мое утверждение, что я выиграл у него рукопись, а не
он ее - у меня с последующим проигрышем. Тут могла начаться такая путаница,
в которой мне забаррикадироваться беспамятством, сославшись на недельное
беспробудное пьянство, не составляло никакого труда. Нет, нет, показания
коннопионера никак не требовали фельдъегерской поспешности в доставке меня
пред грозные очи грозного жандармского начальства. Поводом для этого могли
служить только признания либо моего дорогого друга, либо дорогой - да, да,
вновь и дорогой, и бесценной!.. посидите в гнилом каземате: в России именно
там познаются истинные ценности! - любезной невесты моей.
Москвы в Санкт-Петербург. Нет, не за будущее болела душа моя, а за прошлое.
За треснувшую дружбу или рухнувшую любовь.
кареты.
сумерки, даже в белые ночи... Но это - так, к слову.
признаться, расстались мы молча, сухо и как-то весьма напряженно, что ли, -
и далее меня помчали одного. Не считая, разумеется, трех жандармов,
сопровождавших нас всю дорогу. Окна кареты были зашторены снаружи - все же
арестантской она была, - я ничего не видел, а потому и ведать не ведал, куда
меня везут. Да и не желал задумываться об этом, потому что путевые
размышления мои, а главное, горькие выводы, к которым пришел я, породили
полнейшее безразличие к собственной участи.
дверца с наружным засовом, и я ступил на крупный обледенелый булыжник
внутреннего дворика Петропавловской крепости.
получил расписку на конверте и тут же уехал со товарищи в опустевшей карете.
Офицер неторопливо прочитал присланную сопроводительную бумагу при свете
факела, свернул ее в трубку и равнодушно глянул на меня:
Государем, а посему только им и может быть отозван.
заморочили. Судя по сопроводительной бумаге, вы - дворянин Олексин Александр
Ильич?
уморился и от скачки, и от горестных размышлений, а потому просто
подтвердил, что я - это я.
офицер и я. Но не рядом, а я - следом за ним. Крепость есть крепость,
порядок есть порядок, и закон есть закон.
подобного. Длинный коридор, скудно освещенный тусклыми фонарями со слюдяными
стеклами и гулкими каменными плитами на полу. Массивные двери с закрытыми на
задвижки форточками и - тишина. Только грохот солдатских сапог. Когда же
вниз поведут? - думаю.
Глухой, окованной и - с закрытым на засов окошком посредине. Чтоб
заглядывать снаружи, что ли. Или - еду давать.
спрячешь: он его от пояса отцепил. Солдат открыл дверь - почти бесшумно,
петли здесь то ли уже разболтались от частого употребления, то ли смазывали
их.
вернется. Вернулся скоро, и за спиной его я увидел затеплившуюся свечу. Свою
очередную.
была иной, менее липкой, что ли. И угрюмость после подвального узилища моего
в первопрестольной не давила на меня этажами да перекрытиями. И даже тишина
- тоже омертвелая, тоже гробовая - не с такой беспощадной силой сжимала душу
мою, как было то в московском каземате. Да и от стены с дверью до стены с
зарешеченным окном здесь оказалось не девять, а все тринадцать шагов, и я -
поверите ли? - повеселел. Ей-Богу, повеселел, хотя, признаюсь, пишу сейчас
не то слово. Смысл ощущения, мною восчувствованного в каземате
Петропавловской крепости на первом шагу пребывания в нем, словом сим просто
обозначаю. Как некое противопоставление каземату московскому всего лишь.
Будто из подземелий разбойного приказа перевезли меня в суровый крепостной,
но - более или менее - современный, что ли, замок. Равнодушный ко всему
живому настолько, что даже склизкой плесени на стенах не было. Только
сырость, холод да безмолвие.
мне не хотелось. Свеча была потолще той, что столько недель светила мне в
средневековом подземелье. И хоть свет ее был жалок, я осторожно, чтоб, Боже
упаси, не погас огонек, взял ее и оглядел новое свое жилище. Прошел вдоль
стен, осветил малое оконце, забранное крепкой - не согнешь, Сашка, не
турецкое изделие! - решеткой. Ложе осмотрел, выяснил, что не каменное это
возвышение, а - узкая железная койка с приплюснутым сенником, подушкой
размером в лепешку и грубым солдатским одеялом. Обнаружил на столике
глиняную миску, деревянную ложку да оловянную кружку. А под столешницей
оказалась полочка, на которой что-то лежало. Я присел, посветил и вытащил
толстую тяжелую книгу.
потрепанная, но - целая. И я нежно погладил ее, странное тепло вдруг ощутив
в груди.
окошко глядел с нетерпением до зуда, вполуха слушая непонятные имена. Но сам
никогда и не раскрывал ее, да никто особо и не заставлял меня это делать.
Новый Завет и Псалтирь - да, читал, молитвы учил, в Корпусе даже экзамены
сдавал. Но Библия... О ней ведь больше слышат, чем читают ее. Да и при
желтой казематной свече не вдруг-то вчитаешься в нее, она света требует.
Пробовал.
нарушив:
так что никто мне побудки не прозвонил. Но проснулся рано: чуть посерело
оконце. Отшагал версты полторы - в дверь стукнули. Глянул - форточка в ней
открылась, и прокуренный солдатский голос произнес:
каждый. В северной столице кормили получше. Не в пример Москве. Дважды в
день открывалась эта дверная форточка, как я потом выяснил. Дважды в день я
щи свои получал и кипяток, а по утрам - два фунта хлебушка.
кроме крыс, но с ними быстро договариваешься, коли хотя бы одну пришибить
удается. Мне это дважды удалось, и я воцарился в каземате. Крысы побаиваться
стали и весьма осторожничать. Я их в одном и том же углу начал
подкармливать, а из всех остальных - гонять беспощадно. Твари быстро
привыкли к моему порядку, постигли его и читать не мешали.
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий
Никитин Юрий
Шилова Юлия