Чтение 6–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

ва-банк объявлял при полном лове, но гнилой костер и порохом не подожжешь. И
- затосковал я. По настоящему азарту затосковал, по тому, который Александр
Сергеевич с поэзией на одну доску ставил. И - грешна душа человеческая! - не
сдержал собственной клятвы. Обещания собственного не сдержал. Прощения у
Анички в душе испросил и вернулся в разряд рычащий.

- Сашка!.. - заорали бравые новгородские конноегерцы (я тогда в том полку
лямку тянул). - Уж слух прошел, что тебя твой батюшка-бригадир наследства
лишить обещался?

- Верный слух, - говорю. - А потому - по банку с ходу. Кто держит? Ты,
Затусский?

- Я, предатель братства нашего, я.

И что вы думаете? Срываю банк, едва за стол усевшись. А в банке - без
малого тысяча рублев ассигнациями. Но голова не закружилась, потому что
закон знаю: коли давно не рисковал, судьба твой риск благословит. Она потом
отыграется, когда тебя в свои объятья заполучит со всеми шпорами твоими.
Осмотрительности лишив, голоса внутреннего, а порою и здравого смысла.

Ах, какая игра была! Восторг, шум, крик, страсти, извержение Везувия, за
шампанским три раза посылали. Но в тот вечер судьба ко мне благосклонной
оказалась, как никогда до-селе...

И я от благосклонности этой малость самую размягчел. Удила отпустил,
вольную душе выписал и на штурм банка бросался порою и без малейшего шанса,
единственно на удачу уповая. Рисковал безумно и безмозгло, как никогда
доселе не рисковал, и на третий вечер проигрался до дыр во всех карманах.
Все, что до сей поры выигрывал, - проиграл, свои деньги, что были, тоже
проиграл, а сверх того - еще семь тыщ. Дал слово подполковнику Затусскому,
что в десять дней верну до копейки, и наутро поплелся к командиру нашего
лейб-гвардии Новгородского конно-егерского. Или, как его в других полках
называли, "картежно-ернического".

Тащился и казнился, как никакому преступнику не снилось. Пред Аничкой
своей казнился, убивался, мысленно из Новгорода к ней на коленях полз,
туфельки ее целовал. "Прости, любовь моя, дорогая моя, жена моя. Повинен я,
грешен я, и подл я. Все я сознаю, всю глубину падения своего, Аничка, не по
плечам мне еще девиз, тобою дарованный: "Fidelis et fortis", нет во мне ни
верности, ни смелости жить порядочно и достойно. Довлеет азарту натура моя
порочная, авантюрам довлеет, безмозглому риску довлеет, знаю, чувствую,
казнюсь и страдаю. И все же клянусь тебе, любовь моя единственная, что
добьюсь я права осмысленно и гордо носить присвоенный мне тобою, Дамою
сердца моего, девиз великой верности тебе и отчаянной смелости в защите
верности этой. Клянусь, потому что всю жизнь любил тебя, искал тебя, мечтал
о тебе и - нашел..."

Нашел!..

Помнится, я даже остановился, сам не поверив, что так оно и случилось.
Великой силой обладает искренность, потому что в какой-то миг полного
откровения срывает вдруг все покрова с трусливой памяти нашей и обнажает
родники наших истинных чувств. Вот потому-то церковь так настойчиво, упорно
и постоянно и требует от нас, грешных, молитв: она знает, знает о могучей
силе девятого вала бездонной искренности души человеческой, вала, рожденного
покаянием нашим искренним. Знает, что искреннее покаяние это в конце концов
поднимет в душе нашей, азартом издерганной, изолганной, пропитой и
прокуренной, чистые источники детства, доселе замутненные взрослым
расчетливым враньем, привычной, обыденной ложью, подлостью, трусостью,
предательством друзей и идеалов юности, сделок дешевых с собственной
совестью. Только ребенок божественно искренен, господа, только его душа
хрустально чиста и непорочна! И только искреннее раскаяние способно вернуть
наши испоганенные ложью души в сияющие чертоги нашего детства. Молитесь,
господа, молитесь, ибо молитва есть проверенный и наипростейший путь к
нашему собственному детству, а значит, и спасению, ибо душа наша воскреснет
вновь...

Постоял, ожидая, когда молния озарения этого внезапного угаснет во мне, и
поплелся дальше. И маялся, признаюсь, пока до канцелярии не добрел и к
командиру полка не ввалился. Снова лгать и изворачиваться.

Полковник у нас был - отец солдатам, да отчим офицерам. На плац опоздаешь
- на неделю выволочка. Солдат заболеет - предупреждение. Не дай Бог,
стрясется что в эскадроне, когда ты за дружеским пуншем душу отогреваешь - в
полковом офицерском собрании при мамашах дев премилых, - вслух и, заметьте,
громко предупреждает:

- Этого в женихи не рекомендую.

А как мне слово данное исполнить, когда слух пробежал, будто отец меня
наследства лишил? Никто мой вексель в Новгороде не примет ни под какие
проценты: батюшкин характер знали не только в армии. Ну, и что остается?
Остается мчаться в Петербург и умолять родного батюшку навет сей развеять, а
заодно и спасти фамильную честь. И без отпуска из полка здесь уж никак
невозможно было обойтись.

- Продулся?

- Вчистую, господин полковник. Только под честное слово из-за стола и
выпустили.

- Обормот ты, Сашка, - вздохнул полковник. - Ведь, поди, пулю в лоб, коли
не отпущу?

- А вы отпустите, Пантелеймон Данилович, - говорю нахально. - Вам же и
мороки меньше. Сами рассудите, коли офицер застрелится - расследование,
инспекция, неприятности.

Пошел я тогда ва-банк: он меня на службе по имени, и я его на той же
службе - тоже по имени. А что делать? Честь на карте, равная жизни честь.

- Не завидую я ни родителям твоим, Олексин, ни супруге будущей, если,
конечно, сыщется какая ненормальная... - вздохнул полковник. - Скажешь там,
что к врачу тебя отпустил. Ступай, горе ты полковое...

И помчал я в Северную Пальмиру тем же вечером...

19-е апреля

Не знаю, чем бы тогда дело обернулось. Может, и отцовским проклятием со
всамделишным лишением наследства: он суров был настолько порою, что и сама
милая матушка моя с ним совладать не могла. Вот о чем, помнится, думалось
мне с горечью, когда трясся я по весенним ухабам, никакого выхода не видя.
Только, на счастье мое, ямщики новгородские ушлыми были ребятками. Оглянулся
на меня с облучка очередной Тараска, вцелился взглядом, будто насквозь
прострелил, да вдруг и говорит:

- А что, барин, на первой станции прикажешь или лучше тебе на вторую?

- А чем, - говорю, - лучше-то? Дочка смотрителя уж больно хороша или
самовар там погорячее?

- Веселее там, - говорит мой ямщичок-простачок. - Там завсегда господ
много. В картишки перекидываются.

В картишки!.. Ошалел я: вот он, выход. А коли не выход, так все равно
терять уж нечего. Ах, Аничка моя, помолись за своего непутевого!..

- Ко второй, Тараска!..

- Ну, залетные!..

Конечно, если бы денег и впрямь в тот момент в кармане моем не оказалось,
вздохнул бы только: третий разряд - рычащий - без оных к столу игорному не
садится, гонор не позволяет. Но аккурат утром сегодня на выезде из Великого
Новгорода встречает меня не кто иной, как Мишка Некудыкин:

- Помолись за меня, Сашка. В добром питейном заведении.

И протягивает мне пять сотен.

- До подаяний, - говорю, - еще не докатился.

- Отдашь, когда куш сорвешь!

Нет, недаром в Наставлении об конноегерцах записано черным по белому:
"Брать в конноегерцы офицеров только самого лучшего проворного и здорового
состояния..."

Миновали мы с Тараской первую станцию, остановились у второй, куда как
малозаметной. Вошел в избу: никого, кроме любезного смотрителя. И по
масленой любезности его вижу, что мне и в самом деле уж очень обрадовались.

- Что прикажете, господин офицер? Обед, самовар?

- В тишайшую половину - бутылку рома и... сколько там рюмок сейчас?

- Рюмок?.. С вами - шесть.

- Вот шесть и подавай.

- Извольте шинель снять.

- Лихорадка бьет.

Снимаю саблю, как водится, а шинель запахиваю: у меня под нею пара
пистолетов. Два туза на всякий случай, так сказать. И оба - козырные.

- Так печка там топится, ваше благородие.

- Вот от печки и потанцуем. Веди в тишайшую.

Проводит меня хозяин.

- Их благородие тут погреться решили.

Молча гляжу от порога, ноги очень уж старательно вытирая: тройка пройдох
в партикулярной потертости, отставной майор, по виду - аматер ("любитель")
страстный, да молодой человек, счастье свое пытующий едва ли не впервые.
Морды у пройдох шестерочные, у майора красная, у юнца - под лимон, хоть
закусывай. "Липку дерут, - думаю. - Только лыко драть и лапти плесть - не
для одних рук дело". Представляюсь и - сразу к столу:

- Коль уж греться с дороги, так оно лучше - за картишками. Удача кровь
разгоняет.

Поначалу этакого межеумка полкового изображаю: уж и не робкий, а еще
никак не игрок. Понимаю, что троица эта, лихо в карточных баталиях потертая,
разноцветных бедолаг потрошит. Однако не нахрапом, без наглости, на учебной
рыси, так сказать. И я пошел той же рысью, галоп свой приберегая: и не
следует резвость до времени показывать, и узнать желательно манеру их
неторопливую. Майор с Лимончиком от собственных карт уж и глаз не отводят, а