согласитесь, это возмутительно, что поэт вздумал отменять смертную казнь.
Посмел бы кто-нибудь при прежнем режиме опубликовать книгу против пыток!..
Но после взятия Бастилии все можно писать! Книги - это страшное зло.
чем не думая. Время от времени где-нибудь во Франции рубили кому-нибудь
голову, не больше чем двум в неделю. Все это тихо, без огласки. Никто не
роптал. Никого это не волновало. Так нет же, появляется книга, да такая, от
которой только головную боль наживешь.
смертный приговор!
произведения?
ниспровержению общественного порядка.
пытаются произвести переворот.
говорят даже на улице Муфтар.
пор - и вкусы и нравы! Вы помните, как было в наше время, госпожа де
Бленваль?
французы! Пышные празднества, грациозные стихи! Прелестная жизнь! Что может
быть изящнее, чем мадригал, написанный господином де Лагарпом по случаю
большого бала, который супруга маршала де Мальи дала в тысячу семьсот... в
год казни Дамьена!
ужасны и книги не лучше того. Вспомните прекрасную строку из Буало:
смертную казнь и для этого пишут грубые, безнравственные книги, самого
дурного тона, вроде этой, как ее: Последний день приговоренного, что ли?
ужасной книге. А кстати, раз мне посчастливилось встретить вас, скажите, что
вы собираетесь сделать с тем подсудимым, чью жалобу мы отклонили три недели
назад?
вздохнуть свободно. Потерпите до моего возвращения. Однако, если там будут
тянуть, я напишу своему заместителю...
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ
покидает меня, леденит меня, тяжестью своей пригибает к земле.
человеком, как все люди. На каждый день, на каждый час, на каждую минуту
находилась у меня новая мысль. Мой ум, свежий и молодой, был богат
выдумками. Он изощрялся, развертывая их передо мной беспорядочной и
бесконечной вереницей, расшивая все новыми узорами грубую и хрупкую ткань
жизни. Мелькали там девичьи лица, пышные епископские облачения, выигранные
битвы, шумные, горящие огнями театральные залы, и снова девичьи лица и
уединенные прогулки в темноте под лапчатыми ветвями каштанов. Пир моего
воображения никогда не иссякал. Я мог думать о чем хотел, я был свободен.
разум в плену у одной мысли. Ужасной, жестокой, неумолимой мысли! Я думаю,
понимаю, сознаю только одно: приговорен к смерти!
призрак, одна она, лицом к лицу со мной, несчастным, она ревниво гонит прочь
все, чем можно отвлечься, и стоит мне отвернуться или закрыть глаза, как ее
ледяные пальцы встряхивают меня. Она проскальзывает во все грезы, в которых
мое воображение ищет прибежища от нее, страшным припевом вторит всем
обращенным ко мне словам, вместе со мной приникает к ненавистным решеткам
темницы, не дает мне покоя наяву, подстерегает мой тревожный сон и тут, во
сне, предстает мне под видом ножа.
же! Не успел я приподнять тяжелые веки и увидеть подтверждение роковой мысли
в окружающей меня ужасной яви, в мокрых и осклизлых плитах пола, в тусклом
свете ночника, в грубой ткани надетого на меня балахона, на угрюмом лице
стражника, чья лядунка поблескивает сквозь решетку камеры, как уже мне
почудился чей-то шепот над самым моим ухом: "Приговорен к смерти!"
II
суд, и три дня подряд туча зрителей собиралась каждое утро на приманку моего
имени и моего преступления и располагалась на скамьях зала заседаний, точно
воронье вокруг трупа; три дня подряд передо мной непрерывно кружил
фантастический хоровод судей, свидетелей, защитников, королевских
прокуроров, то карикатурный, то кровожадный, но неизменно мрачный и
зловещий. Первые две ночи я не мог заснуть от возбуждения и ужаса; на третью
заснул от скуки и усталости. Меня увели в полночь, когда присяжные удалились
на совещание. Как только я очутился опять на соломе своей темницы, так сразу
же уснул глубоким сном, сном забвения. Это был первый отдых за много дней.
Топот подбитых гвоздями башмаков тюремщика, бренчание связки ключей, пронзи-
тельный скрежет засова не разбудили меня, как обычно; проснулся я, только
когда надзиратель грубо потряс меня за плечо и грубо крикнул мне в самое
ухо: "Да вставай же!" Я открыл глаза и в испуге привскочил на своей
подстилке. В этот миг сквозь высокое и узкое оконце камеры на потолке
коридора, заменявшем мне небо, я увидел желтоватый отблеск - признак солнца
для тех, кто привык к тюремным потемкам. Я люблю солнце.
не решил, стоит ли потратить на меня хоть одно слово; потом пробурчал
нехотя:
глаз с легких золотистых бликов на потолке.
мотылька, так эти слова разом вернули меня к беспощадной действительности.
Словно при вспышке молнии я увидел мрачный зал заседаний, полукруг
судейского стола и на нем груду окровавленных лохмотьев, три ряда
свидетелей, их тупые лица, двух жандармов на двух концах моей скамьи,
увидел, как суетятся черные мантии, как проходит зыбь по головам толпы в
темной глубине зала, как буравит меня взгляд двенадцати присяжных, которые
бодрствовали, пока я спал.
одежду, ноги подкашивались. На первом же шаге я споткнулся, точно носильщик
под непосильным грузом. Тем не менее я пошел за тюремщиком.
Там был очень хитрый замочек, который долго запирали. Я стоял безучастно -
машинку прилаживали к машине.
Я поднял голову. Небо было голубое, жаркие солнечные лучи, пересеченные
длинными трубами, ложились огромными треугольниками света поверх высоких и
мрачных тюремных стен. Погода в самом деле была хорошая.
третий; потом перед нами раскрылась низкая дверца. Горячий воздух вместе с
шумом вырвался оттуда и ударил мне в лицо; это было дыхание толпы в зале
заседаний. Я вошел.
задвигались скамьи; затрещали загородки; и пока я шел через длинный зал
между двумя рядами солдат и толпившимися по обе стороны зрителями, у меня
было такое чувство, словно на мне сходятся все нити, которые управляют этими
повернутыми в мою сторону лицами с разинутыми ртами.
и когда их сняли.
когда улеглась сумятица в зале, улеглась и сумятица в моих мыслях. Я сразу
отчетливо понял то, что лишь смутно представлял себе раньше, понял, что
Пехов Алексей
Орловский Гай Юлий
Василенко Иван
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Жюль Верн