Чтение 9–й страницы книги ~Последние залпы~

от одного, особенно ярко вспыхивающего, пристальный взгляд Овчинникова,
устремленный на нее.

- Дайте папиросу, заснули, товарищ лейтенант? - сказала она, обращаясь
к Овчинникову, - этот сонный его взгляд раздражал ее.

Овчинников встрепенулся, папироса осветила его крючковатый нос, край
худощавой щеки, вдруг произнес тяжелым голосом:

- Разведчики научили? Не идет курить вам. Я лично курящих девушек не
уважаю. Духи, одеколон - другое дело. Для вас обещаю. После первого боя.

И, ревниво покосившись в сторону молчавшего Новикова, протянул ей
папиросу, зажег спичку. Лена не без насмешливого вызова сказала, задув
огонь:

- Спасибо. У меня есть прекрасные французские духи. Разведчики уже
подарили. Но лучше бы вместо них побольше соломы в блиндаж. Разрешите, я
распоряжусь, товарищ лейтенант?

И, отдернув плащ-палатку, вышла.

- Чего это она? - Овчинников уязвленно хмыкнул. - Хитрый, скажи,
орешек! Эх, жена бы была, королева в постели! - добавил он преувеличенно
откровенно и снисходительно. - Хороша, капитан!

Разговором этим, видимо, он хотел показать Новикову, что дела его с
Леной зашли далеко, достигли того естественного положения сблизившихся
людей, когда он может уже приказывать или тоном приказа советовать ей.

Однако Новиков сказал не то, что ожидал от него Овчинников:

- Запомни, твои орудия примут первый удар. Шоссе - на твою
ответственность. Но рассчитывай на круговой сектор обстрела.

- Знаю.

- Минные поля саперы разминировать не будут. Наоборот, саперы минируют
котловину перед твоими орудиями. Вокруг тебя везде мины: и наши и
немецкие. Если немцы двинут на тебя, они застрянут на этих полях. Ясно?

- Знаю, - мрачно ответил Овчинников, прикуривая от окурка новую
папиросу.

Помолчав, Овчинников опять хмыкнул; думая о чем-то, затягиваясь и
выдыхая дым.

- Ловушка, значит? - резко, недоверчиво произнес он, как будто для того
только, чтобы возразить.

- Какая? - Новиков усмехнулся. - Просто воюем на нейтральной полосе.
Пусть твои связисты свяжутся с саперами, те отметят проход к высоте в
минных полях.

- Знаю! - снова отсек Овчинников.

Это хмурое "знаю" говорилось им обычно из тяжелого самолюбия,
говорилось потому, что Новиков по годам был гораздо моложе его и,
казалось, жизненно неопытнее, и лишь стечением обстоятельств, невезением
объяснял Овчинников то, что не он, Овчинников, лейтенант в двадцать шесть
лет, а слишком молодой Новиков командовал батареей.

- Что "знаю"? - миролюбиво спросил Новиков и по тону Овчинникова снова
почувствовал его превосходство над собой. - Действуй. И немедленно
прокладывай связь с высотой. Счастливо! Желаю увидеть тебя живым!

Новиков встал, откинул висевшую над входом плащ-палатку.

Звездная, неестественно тихая ночь, со свежестью, крепостью горного
воздуха, с осторожным шелестом трав, влилась в накуренный блиндаж. Блеск
крупной звезды синим огнем дрожал, струился над бруствером.

- Молчат и ждут, - проговорил Новиков задумчиво. Потом спросил не
оборачиваясь: - У тебя нет такого чувства, что война скоро кончится? В
Венгрии Второй Украинский вышел на Тиссу. В Югославии наши танки на
окраине Белграда. Скоро конец...

Овчинников не пошевелился в глубине блиндажа, во тьме только жарко
разгорелся, подсвечивая его тонкие губы, огонек папиросы, ответил коротко:

- Нет.

Но этот ответ был ложью. Овчинников, как и все остальные, ощущал
приближение конца войны и, порой задумываясь, испытывал смутное чувство
растерянности, беспокойства о чем-то не доделанном им. Это подавляло его.
Угнетало то, что не сделал он на войне нечто главное, что сделали другие.

- Нет! Не думал, - хмуро повторил он, и тотчас Новиков ответил
полусерьезно:

- Ну и дурак! Ладно. Пошел.

В ходе сообщения, не отрытом еще полностью, он столкнулся с наводчиком
Порохонько. Тот, взмокший, в телогрейке, надетой на голое тело, нес на
спине ворох соломы, стянутой в узел плащ-палаткой. Спросил, крякнув,
подбрасывая зашуршавший ворох на лопатках:

- Вы чи не вы приказали, товарищ капитан? Или разведка?..

Новиков сделал вид, что не понял намека.

- Приказ отдал я. Пора научиться жить на войне с относительным
удобством. - И пошутил как будто: - Скоро будем спать на чистых простынях,
Порохонько, я вам обещаю.

Порохонько протиснулся к землянке. Свалил со спины ворох и вдруг
понимающе, сурово даже, оглянулся в темноту, поглотившую комбата. Первым
признаком надвигавшегося боя (он знал это) была странная спокойная
веселость Новикова.

Стояла полная предрассветная тишина. Немцы молчали.

За полчаса до рассвета Овчинникову доложили, что все готово: огневая
отбыта в полный профиль, к высоте проложена связь, выставлены часовые.

Овчинников, разбуженный сержантом Сапрыкиным, некоторое время лежал на
соломе в блиндаже, окутанный мутной дремотой, как паутиной, а когда сел,
от движения заболели мускулы на спине, спросил не окрепшим после сна
голосом:

- А второе орудие? Доложили о готовности?

- Нет еще.

В землянку входили истомленные солдаты с землистыми лицами, щурились на
свет. На снарядном ящике в тепло-сыром воздухе неподвижными фиолетовыми
огнями горели немецкие плошки. Стояли, дымясь, котелки, мясные консервы,
огромная бутыль красного вина. Телефонист Гусев, наклоняя стриженую
голову, ложкой носил из котелка к губам горячую пшенную кашу, дул,
обжигаясь, на ложку.

Сержант Сапрыкин резал буханку черного хлеба, прижав ее к груди,
оттопырив локоть; не соразмеряя силу, так нажимал на нож, - казалось,
полоснет себя острием. Хозяйственно раскладывая крупные ломти на ящике,
посоветовал с домовитым покоем в голосе:

- Поужинайте, товарищ лейтенант. С вином. Капитан Новиков прислал.
Садитесь, ребятки.

- Есть не хочу.

Овчинников налил из бутылки полную кружку вязкого на вид вина, жадно
выпил терпкую спиртовую жидкость, весь передернулся:

- Фу, дьявол, дрянь какая! Повидло прислал! А ну, Гусев, командира
второго орудия старшего сержанта Ладью!

Гусев вытер поспешно губи - он, как ребенок, измазал их пшенной кашей,
- сорвал трубку с аппарата, подул в нее, как на ложку, заговорил баском:

- Ладью, Ладью, давайте Ладью... Спите? А нам неясно, что вы делаете. -
И, недоуменно пожав плечами, протянул трубку Овчинникову. - Он... музыку
какую-то слушает... С ума посошли.

- Какая там еще музыка у тебя, Ладья? - лениво спросил Овчинников,
услышав по проводу близкий, как бы щелкающий голос командира второго
орудия. - Трофеи, может, виноваты? Как у вас там? Почему вовремя не
докладываете? А если все в порядке, докладывать надо. Ладно, послушаем
музыку. Какая еще музыка?

Встал, застегнул шинель на сильной, плотно слитой из мускулов, чуть
сутуловатой фигуре, спросил тоном приказа:

- Лена где, у орудия?

И, не ожидая ответа, вышел из блиндажа.

Был тот кристально тихий час ночи, когда переместились звезды в
позеленевшем небе, прозрачно поредел воздух над безмолвной землей и
особой, острой зябкостью влажного рассвета несло от темной травы на
бруствере, от стен ходов сообщения, от мокро блестевших лопат в ровике.

Поеживаясь от сырости, Овчинников мягкими шагами подошел к орудию,
оттуда донесся негромкий разговор. На станине неясно чернел силуэт
часового. По неуклюжей позе узнал Лягалова - на коленях железом отсвечивал
автомат. Рядом на снарядном ящике сидела Лена, на плечи накинута
плащ-палатка. Лягалов говорил, вздыхая, голос звучал сонно, ласково:

- Не женское это дело - война. Какое там! Мужчину убьют - это
туда-сюда, его дело. А женщина - у ней другие горизонты. У меня тоже
старшая дочь, Елизавета. Тоже, извиняюсь, фыркальщица, студентка... Парни
за ней табунами ходили на Кубани-то. А разве могу я головой представить,
что она вот тут бы, как вы, сидела? Не могу! Нет, не могу! Двести бы раз
вместо нее согласился воевать! А вы откуда сами-то? Учились где? Школьница
небось?

- Я из Ленинграда, училась в медицинском институте. Вы сказали -
фыркальщица? - спросила Лена. - А что это значит?

- Да такая, чуть что - фырк. И пошла... Я не говорю про вас.

Лена засмеялась тихим смехом, охотно засмеялся и Лягалов, поглаживая
большой крестьянской рукой своей автомат, точно лаская его, спросил:

- А родители как у вас?

- Я одна, - сказала Лена. - Нет, лучше один раз воевать, но навсегда. Я
раньше представляла фашизм только по газетам. Потом увидела все сама. Нет,
с ними должны воевать не только мужчины, но и женщины, и дети. Один раз. И
навсегда! Иначе нельзя жить.

Замолчали.

- Лягалов! - строго позвал Овчинников и мягко подошел к ним. - Идите
отдыхайте! Я побуду здесь. Леночка, мне поговорить с вами необходимо.

Лягалов в нерешительности потоптался, с неуклюжестью заковылял от
орудия, растерянно взглядывая на подвижно-темную фигуру Лены, исчез в