Чтение 17–й страницы книги ~Не стреляйте в белых лебедей~

-- Выделим вам отдельную комнату. Только, к сожалению, в аварийном
фонде.

-- В каком угодно!

Душа продрогшая о крыше не думает: ей стены нужны. Ей от глаз-сосулек
укрыться нужно, и если при этом сверху капает -- пусть себе капает. Главное,
стены есть. Есть, где отплакаться.

Отплакалась Нонна Юрьевна с огромным удовольствием и большим
облегчением: даже улыбаться начала. А как слезки высохли, так и сверху
полило: дождь начался и без всяких препон комнаты ее собственной достиг. Все
тазы и все кастрюли переполнил и породил в почти безмятежной голове Нонны
Юрьевны мысли вполне практического направления.

Однако направление это, как выяснилось, в тупик вело:

-- На ремонт все лимиты исчерпаны.

-- Но у меня протекает потолок. Просто как душ, знаете.

Улыбнулись покровительственно:

-- То не потолок протекает, то крыша. Потолок течь не может, он для
другого приспособлен. А крыша, она, конечно, может. Все правильно, в будущем
году ставим вас на очередь.

-- Но послушайте, пожалуйста, там же совершенно невозможно жить. Там с
потолка ручьем течет вода и...

-- А мы вас насчет аварийного состояния предупреждали, у нас и
документик имеется на этот счет. Так что сами вы во всем виноваты.

Вот так и перестал человек улыбаться: не до улыбок тут, когда в комнате
-- собственной, выстраданной, вымечтанной и выплаканной! -- в комнате этой
опята растут. Хоть соли их и грузи бочками в прекрасный город Ленинград.
Маме.

Но повезло. Правда, втайне Нонна Юрьевна считала себя счастливой и
поэтому даже не удивилась везению. Просто встретился ей у этого лишенного
лимитов тупика некий очень приветливый гражданин. Лысый и великодушный, как
древний римлянин.

-- Эка невидаль, что текет. Покроем!

И покрыл. Так покрыл, что хоть святых выноси. Но и к этому способу
общения Нонна Юрьевна как-то уже притерпелась. И даже научилась не краснеть.

-- У меня бригада -- ух, работает за двух, жрет за трех, а пьет, сколь
поднесут. Так что готовь бутылку для заключения трудового соглашения.

Спиралью от древнего римлянина несло -- комары замертво падали. Оно,
конечно, правильно: человечество по спирали развивается, но эта, конкретная,
такой пахучей была, что Нонна Юрьевна на всякий случай переспросила:

-- Какую бутылку, говорите?

-- Натуральную-минеральную, раскудри ее в колдобину и распудри в
порошок!..

Пока Нонна Юрьевна за натуральной бегала, гражданин древний римлянин на
носках к пустырю припустил:

-- Есть шабашка, мужики, раскудрить вашу, распудрить. Дуру какую-то бог
нанес: хата у нее текет. Дык мы ее пол-литрами покроем, родимую.
По-фронтовому, в три наката. Чтоб и не капала, зараза, на хорошего
человека!..

День тот в смысле просветления душ с утра не задался, и мужики были
злыми. Пока Черенок насчет шабашки колбасился, землю на пустыре для
какого-то туманного назначения перелопачивали и цапались:

-- Ты стенку-то оглаживай. Оглаживай, говорят тебе!

-- А чего ее оглаживать? Не баба.

-- А того, что осыплется, вот чего!

-- Ну, и хрен с ней, с осыпленной. Ты бы, Егор, заместо указаний в
смыслах оглаживания данной канавы домой бы смотался и супругу бы законную
огладил бы на пару рубликов. И природа бы нам за это улыбнулась.

Промолчал Егор. Хмуро стенку свою оглаживал, землю со дна выгребал. Но
хоть и оглаживал по привычке и выгребал по аккуратности, а той легкости,
запоя того рабочего, что двигал им когда-то мимо перекуров да переболтов,
восторга того неистового перед делом рук своих он уже не испытывал. Давно не
испытывал и делал ровнехонько настолько, чтоб наряд закрыли, даже если и с
руганью.

А молчал он потому, что после того случая с враньем про неизвестного
мужика, который утек из местного населения с якобы одолженными ему рублями,
после Харитининых слез да Колькиных глаз зарекся он копеечку из дому брать.
Сам себе слово такое дал и даже перекрестился тайком, хотя в бога не
веровал. И пока держался. Держался за слово свое да за тайное крестное знаме
ние, как за последний спасательный круг.

Ну, а тут Черепок прибежал и вестью радостной огорошил. Насчет крыши,
что над дурой девкой так вовремя протекла.

-- Шабаш, мужики!

Враз пошабашили. Обрадовались, лопаты в канаву покидали и к речке
ударились: умыться. А умывшись, подались заключать трудовое соглашение,
заранее ощущая в животах волнующую пустоту.

Издали еще Егор пятистеночку эту угадал: половина шифером крыта,
половина травой заросла и их, стало быть, теперь касалась. Сруб глазом
окинул: гнилью, однако, еще не тронуло сруб-то, и при умелом топоре да
добром взгляде обновить домишко этот труда особого не составляло. Крышу
перекрыть да полы перестелить, и вся недолга.

Это он думал так, плотницким глазом работу прикидывая. Думал да
помалкивал, потому что это не просто работа была, а шабашка, и говорить об
истинном размере труда тут не приходилось. Тут полагалось раздувать любое
хозяйское упущение до масштаба бедствия, пугать полагалось и стричь с испугу
этого дикую шабашскую деньгу. Не учитываемый ни государством, ни
бухгалтерией, ни фининспекцией, ни даже женами мужской подспудный доход.

А еще он подумал, что надо бы крыльцо поправить и косяки заменить. И
навес над крыльцом надо бы уделать по-людски и... И тут дверь кособокая
распахнулась, и Черепок сказал радостно:

-- Бригада-ух! Здравствуй, хозяйка, кажи неудобства, раскудрить их...

-- Здравствуйте,-- очень приветливо сказала хозяйка.-- Проходите,
пожалуйста.

Все прошли, а Егор на крыльце застрял. В полном онемении: Нонна
Юрьевна. Это к ней тогда Колька прибежал -- к ней, не к родимой матери.
Пластинки слушал: голос, говорит, как у слона...

Затоптался Егор -- и в хату не шел и бежать не решался. И совестно ему
было, что в такой компании в дом ее вваливается, да с таким делом, и
думалось где-то, что хорошо еще, он в плотницкой работе соображение имеет.

-- Егор Савельич, что же вы не проходите?

Узнала, значит. Вздохнул Егор, сдернул с головы кепку и шагнул в
прогнившие сени.

Натуральную трескали. Под какого-то малька в томате, что ныне важно
именовался частиком. Филя палец оттопыривал:

-- Сколько их, земных неудобств, или, сказать, неудовольствий: кто
счесть может? Мы можем, рабочие люди. Потому как всякое неудобство и
неудовольствие жизни через наши руки проходит. Ну, а что руки пощупали, того
и голова не забудет: так, что ли, молодая хозяюшка? Хе-хе. Так что выпьем,
граждане-друзья-товарищи, за наши рабочие руки. За поильцев наших и частично
кормильцев.

Черепок молча пил. Обрушивал стакан в самый зев, крякал оглушительно и
рукавом утирался. Доволен был. Очень он был доволен: редкая шабашка
попалась. Дура дурой, видать.

Но Егор пить не стал.

-- Благодарствую на угощении.-- И кружку отодвинул.

-- Что же вы так категорически отказываетесь, Егор Савельич?

-- Рано,-- сказал.

И на Филю -- тот уже второй раз мизинец оттопыривать примеривался,-- на
Филю в упор посмотрел. И добавил:

-- За руки рабочие выпить -- это мы можем. Это с полным нашим уважением.
Только где они, руки эти? Может, мои это руки? Нет, не мои. Твои, может, или
Черепка? Нет, не ваши. Шабашники мы, а не рабочие. Шабашники. И тут не
радоваться надо вовсе, а слезой горючей умываться. Слезой умываться от стыда
и позора.

Нонна Юрьевна так смотрела, что глаза у нее стали аккурат в очковины
размером. Филя лоб хмурил, соображая. А Черепок... Ну, Черепок, он Черепок и
есть: второй стакашек в прорву свою вылил и рукавчиком закусил.

-- Осуждаешь, значит? -- спросил наконец Филя и рассмеялся, но не от
веселья, а от несогласия.-- Вот, товарищ учительница, вот, товарищ
представитель передовой нашей интеллигенции, какая, значит, у нас здоровая
самокритика. И действует она ядовито. До первого стаканчика. А после данного
стаканчика самокритику мы забываем, и начинается у нас одна сплошная
критика, Что скажешь, бывший рабочий человек Егор Полушкин? Испугалась вдруг
Нонна Юрьевна. Чего испугалась, понял Егор, а только увидел: испугалась. И
заулыбалась торопливо, и глазками заморгала, и захлопотала, себя даже
маленько роняя:

-- Закусывайте, товарищи, закусывайте. Наливайте, пожалуйста, наливайте.
Егор Савельич, очень я вас прошу, выпейте рюмочку, пожалуйста.

Посмотрел на нее Егор. И столько тоски в глазах его было, столько боли
и горечи, что у Нонны Юрьевны аж в горле что-то булькнуло. Как у Черепка
после стаканчиков.

-- Выпить мне очень даже хочется, Нонна Юрьевна, учителка дорогая. И пью
я теперь, когда случай выйдет. И если б вдруг тыщу рублей нашел -- все бы,
наверно, враз и пропил. Пока бы не помер, все бы пил и пил и других бы
угощал. Пейте, говорил бы, гости дорогие, пока совесть наша в вине не
захлебнется.

-- Ну, дык, найди,-- сказал вдруг Черепок.-- Найди, раскудрить ее, эту
тыщу.

Глянул Егор на Нонну Юрьевну, глаз ее перепуганный уловил, руки
задрожавшие и все понял. Понял и, взяв кружечку отодвинутую, сказал:

-- Позвольте за здоровье ваше, Нонна Юрьевна. И за счастье тоже,
конечно.