Чтение 116–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

правительственное сообщение.

Тело Ленина везли из Горок до железнодорожной станции на крестьянских
санях. Полозья скрипели, пофыркивали лошади. За гробом шла Крупская в
круглой меховой шапочке, обвязанной серым платком, сестры Ленина - Анна и
Мария, друзья, крестьяне из деревни Горки. Так провожают на вечный покой
добрых интеллигентных тружеников, земских врачей, агрономов.

В Горках стало тихо. Блестел кафель голландских печей, возле
застеленной белым летним одеялом кровати стоял шкафчик, уставленный
бутылочками с подвязанными сигнатурками, пахло лекарствами. В пустую
комнату вошла пожилая женщина в медицинском халате. Она шла по привычке на
цыпочках. Женщина, проходя мимо постели, подняла со стула бечевочку с
привязанным к ней кусочком газеты, и молодая кошка, спавшая в кресле,
услышав привычное шуршание игрушки, быстро подняла голову, поглядела на
пустую кровать и, позевывая, опять улеглась.

Шедшие за гробом родные и близкие товарищи вспоминали ушедшего. Сестры
помнили белоголового мальчика, у него был трудный характер, иногда он
становился насмешлив, требователен до жестокости, но он был хороший, любил
мать, сестер, братьев.

Жена вспоминала - в Цюрихе он, сидя на корточках, разговаривает с
маленькой внучкой квартирной хозяйки Тилли; хозяйка сказала со смешившим
Володю швейцарским акцентом:

- Вам надо заводить детей.

Он лукаво, быстро поглядел снизу на Надежду Константиновну.

Рабочие с "Динамо" приехали в Горки, Володя пошел к ним навстречу,
забылся, хотел заговорить, жалобно замычал и махнул рукой; и рабочие
стояли вокруг и плакали, глядя, как он плакал. И этот взгляд перед концом,
испуганный, жалобный, словно обращенный ребенком к матери.

Вдали показались станционные строения, среди снега чернел паровоз с
высокой трубой.

Политические друзья великого Ленина, шагавшие за санями с заиндевевшими
от мороза бородами - Рыков, Каменев, Бухарин, - рассеянно поглядывали на
рябого смуглолицего человека в длинной шинели, в сапогах с мягкими
голенищами. Они обычно со снисходительной насмешкой оглядывали его
униформу кавказского человека. Будь Сталин тактичней, не следовало бы ему
приезжать в Горки, где собрались родные и самые близкие друзья великого
Ленина. Они не понимали, что он-то, единственный, станет наследником
Ленина, оттолкнет их всех, даже самых близких, даже отгонит жену от
ленинского наследства.

Не у них - Бухарина, Рыкова, Зиновьева - была ленинская правда. И не у
Троцкого была она. Они ошиблись. Никто из них не стал продолжателем дела
Ленина. Но и Ленин до последних своих дней не знал и не понимал, что дело
Ленина станет делом Сталина.

Почти два десятилетия прошло с того дня, когда на скрипящих деревенских
санях везли тело человека, определившего судьбы России, Европы, Азии,
человечества.

Мысль Крымова упорно тянулась к тому времени, ему вспоминались морозные
дни января 1924 года, треск ночных костров, морозные стены Кремля,
стотысячные плачущие толпы, рвущий сердце вой заводских гудков, зычный
голос Евдокимова, читавшего с деревянного помоста обращение к трудящемуся
человечеству, тесная кучка людей, несущих гроб в деревянный, наскоро
сколоченный Мавзолей.

Крымов поднимался по застланным коврами ступеням Дома союзов, мимо
закрытых черными и красными лентами зеркал, и пахнущий хвоей теплый воздух
был полон горестной музыкой. Войдя в зал, он увидел склоненные головы тех,
кого привык видеть на трибуне, в Смольном, на Старой площади. Потом здесь
же, в Доме союзов, он вновь увидел эти склоненные головы в 1937 году. И,
вероятно, обвиняемые, слушая нечеловеческий, звенящий голос Вышинского,
вспоминали про то, как они шли за санями, стояли у гроба Ленина, и в ушах
их звучала траурная мелодия.

Почему он вдруг стал думать на СталГРЭСе в праздничную годовщину об
этих январских днях? Десятки людей, создававших вместе с Лениным
большевистскую партию, оказались провокаторами, платными агентами
иностранных разведок, диверсантами, а один лишь человек, никогда не
занимавший центрального положения в партии, не знаменитый как теоретик,
оказался спасителем дела партии, носителем истины. Почему они сознаются?

Обо всем этом лучше было не думать. Но эту ночь Крымов думал именно об
этом. Почему они сознаются? А почему я молчу? Вот я молчу, думал Крымов,
не нахожу силы сказать: "Я сомневаюсь в том, что Бухарин диверсант,
убийца, провокатор". А при голосовании я поднял руку. А после этого
поставил свою подпись. А после этого сказал речь, написал статью. Моя
горячность мне самому кажется искренней. А где же в это время мои
сомнение, смятение? Что же это? Человек с двумя сознаниями? Или это два
разных человека, и у каждого свое, несхожее со вторым, сознание? Как
понять? Но это всегда и всюду, не только у меня, у самых разных людей.

Греков высказывал то, что подспудно чувствовалось во многих людях, то,
что, находясь под спудом, тревожило, интересовало, иногда влекло Крымова.
Но, едва это подспудное было высказано, Крымов ощутил злобу и вражду,
желание согнуть, сломить Грекова. Если б понадобилось, он, не колеблясь,
расстрелял бы Грекова.

А вот Пряхин говорил казенными, холодными, чиновными словами, говорил
именем государства о процентах выполнения плана, о поставках, об
обязательствах. Подобные чиновные, бездушные речи, чиновные, бездушные
люди, произносившие эти речи, были всегда чужды, неприятны Крымову, но с
этими людьми он шел нога в ногу, они теперь были его старшими товарищами.
Дело Ленина, дело Сталина воплотилось в этих людях, в государстве. Крымов
готов был, не колеблясь, отдать жизнь за его славу и силу.

Вот и старый большевик Мостовской. Он ни разу не выступал, защищая
людей, в чьей революционной чести был уверен. Он молчал. Почему же он
молчал?

А вот слушатель высших курсов журналистики, где когда-то преподавал
Крымов, милый, честный парень - Колосков. Он, приехав из деревни,
рассказывал Крымову про коллективизацию, про районных мерзавцев, которые
включают в кулацкие списки людей, чьи дома или сады им приглянулись, своих
личных врагов. Он рассказал о голоде в деревне, как с непоколебимой
жестокостью забрали весь хлеб до последнего зерна... Он начал говорить о
чудном деревенском старике, погибшем, чтобы спасти жизнь своей старухе и
внучке, и заплакал. А вскоре Крымов в стенной газете прочел очерк
Колоскова о кулачье, которое зарывает в землю зерно, дышит звериной
ненавистью к росткам нового.

Почему он писал так, этот, плакавший от душевной боли, Колосков? Почему
молчал Мостовской? Неужели из одной лишь трусости? Сколько раз Крымов
говорил одно, а в душе было другое. Но вот когда он говорил и писал, ему
казалось, что именно так он и думает, и он верил, что говорит то, что
думает. А иногда он говорил себе: "Ничего не поделаешь, революции так
нужно".

Было, было, всякое было. Плохо защищал Крымов своих друзей, в чьей
невиновности был уверен. Иногда он молчал, иногда он мычал, иногда бывало
хуже: он не молчал и не мычал. Иногда его вызывали в партком, в райком, в
горком, в обком, иногда его вызывали в органы безопасности, спрашивали его
мнение о знакомых ему людях, членах партии. Он никогда не клеветал на
друзей, никогда никого не оговаривал, он не писал доносов, заявлений...
Плохо, слабо, плохо защищал Крымов своих друзей, большевиков. Он писал
объяснения...

Ну, а Греков? Греков - враг. С врагами Крымов никогда не церемонился,
не знал к ним жалости.

Но почему он прекращал отношения с семьями репрессированных товарищей?
Он переставал приходить к ним, звонить им; но все же, встречаясь на улице
с родными своих репрессированных друзей, он никогда не переходил на другой
тротуар, а здоровался.

А вот имеются какие-то люди - обычно это старухи, домашние хозяйки,
беспартийные мещанки, - через них посылают в лагеря посылки, на их адрес
получают из лагерей письма, и они почему-то не боятся. Иногда эти старухи
- домашние работницы, безграмотные няньки, полные религиозных
предрассудков, они берут к себе сирот, оставшихся от арестованных отцов и
матерей, спасают детей от жизни в приемниках и детдомах. А члены партии
боятся этих сирот как огня. Неужели эти старые мещанки, тетки,
безграмотные няньки честней, мужественней большевиков-ленинцев,
Мостовского, Крымова?

Но почему, почему, неужели страх? Одна лишь трусость?

Люди умеют преодолевать страх, - и дети идут в темноту, и солдаты в
бой, и парень делает шаг и прыгает с парашютом в бездну.

А этот страх особый, тяжелый, непреодолимый для миллионов людей, это
тот, написанный зловещими, переливающимися красными буквами в зимнем
свинцовом небе Москвы, - Госстрах...

Нет, нет! Сам по себе страх не в силах сделать такую огромную работу.
Революционная цель освобождала во имя морали от морали, она оправдывала
именем будущего сегодняшних фарисеев, доносчиков, лицемеров, она
объясняла, почему человеку во имя счастья народа должно толкать в яму
невиновных. Эта сила именем революции позволяла отворачиваться от детей,
чьи родители попали в лагеря. Она объясняла, почему революция хочет, чтобы
жену, не доносившую на своего ни в чем не виноватого мужа, следовало
оторвать от детей и поместить на десять лет в концентрационный лагерь.

Сила революции вступила в союз со страхом смерти, с ужасом перед
пытками, с тоской, охватывающей тех, кто чувствовал на себе дыхание
дальних лагерей.

Когда-то люди, идя в революцию, знали, что их ждет тюрьма, каторга,
годы бесприютства и бездомности, плаха.

И самым тревожным, смутным, нехорошим было теперь то, что ныне
революция за верность себе, за верность великой цели платила сытными
пайками, кремлевским обедом, наркомовскими пакетами, персональными