Чтение 182–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

Ведь Сталин это государство, а у государства не бывает прихотей и
капризов.

Штруму казалось, что организационные дела - прием новых сотрудников,
планы, размещение заказов на аппаратуру, совещания - займут все его время.
Но автомобили катили быстро, заседания были короткими, и на них никто не
опаздывал, его пожелания реализовывались легко, и самые ценные утренние
часы Штрум постоянно проводил в лаборатории. В эти самые важные рабочие
часы он был свободен. Никто не стеснял его, он думал о том, что
интересовало его. Его наука оставалась его наукой. Это совсем не походило
на то, что произошло с художником в гоголевской повести "Портрет".

На его научные интересы никто не покушался, а он опасался этого больше
всего. "Я действительно свободен", - удивлялся он.

Виктор Павлович как-то вспомнил казанские рассуждения инженера Артелева
об обеспеченности военных заводов сырьем, энергией, станками, о том, что
там отсутствует волокита...

"Ясно, - подумал Виктор Павлович, - в стиле "ковер-самолет", в
отсутствии бюрократизма как раз и проявляется бюрократизм. То, что служит
главным целям государства, мчится экспрессом, сила бюрократизма имеет в
себе две противоположности, - она способна остановить любое движение, но
она же может придать движению невиданное ускорение, хоть вылетай за
пределы земного тяготения".

Но о вечерних разговорах в маленькой казанской комнатке он теперь
вспоминал нечасто, равнодушно, и Мадьяров не казался ему таким
замечательным, умным человеком. Теперь его не тревожила неотступно мысль о
судьбе Мадьярова, не вспоминался так часто и упорно страх Каримова перед
Мадьяровым, страх Мадьярова перед Каримовым.

Все происходившее невольно стало казаться естественным и законным.
Правилом стала жизнь, которой жил Штрум. Штрум стал привыкать к ней.
Исключением стала казаться жизнь, которая была раньше, и Штрум стал
отвыкать от нее. Так ли уж верны были рассуждения Артелева?

Раньше, едва входя в отдел кадров, он раздражался, нервничал, ощущая на
себе взгляд Дубенкова. Но Дубенков оказался услужливым и добродушным
человеком.

Он звонил Штруму по телефону и говорил:

- Беспокоит Дубенков. Я не помешал, Виктор Павлович?

Ковченко представлялся ему вероломным и зловещим интриганом, способным
погубить всякого, кто станет на его пути, демагогом, равнодушным к живой
сути работы, пришедшим из мира таинственных, неписаных инструкций. Но
оказалось, Ковченко обладал и совершенно иными чертами. Он заходил
ежедневно в лабораторию Штрума, вел себя запросто, шутил с Анной Наумовной
и оказался заправским демократом, - здоровался со всеми за руку, беседовал
со слесарями, механиками, он сам в молодости работал токарем в цехе.

Шишакова Штрум не любил много лет. Он приехал обедать к Алексею
Алексеевичу, и тот оказался хлебосолом и гастрономом, острословом,
анекдотистом, любителем хорошего коньяка и коллекционером гравюр. А
главное - он оказался поклонником теории Штрума.

"Я победил", - думал Штрум. Но он понимал, конечно, что одержал не
высшую победу, что люди, с которыми он имел дело, изменили свое отношение
к нему, стали помогать, а не мешать ему вовсе не потому, что он очаровал
их силой ума, таланта либо еще какой-то там своей силой.

И все же он радовался. Он победил!

Почти каждый вечер по радио передавались сообщения "В последний час".
Наступление советских войск все ширилось. И Виктору Павловичу казалось
теперь так просто и легко связать закономерность своей жизни с
закономерным ходом войны, с победой народа, армии, государства.

Но он понимал, что не так уж все просто, посмеивался над своим
собственным желанием увидеть лишь одно азбучно простое: "И тут Сталин, и
там Сталин. Да здравствует Сталин".

Администраторы и партийные деятели, казалось ему, и в кругу семьи
говорят о чистоте кадров, подписывают красным карандашом бумаги, читают
женам вслух "Краткий курс" истории партии, а во сне видят временные
правила и обязательные инструкции.

Неожиданно эти люди открылись Штруму с другой, человеческой стороны.

Секретарь парткома Рамсков оказался рыболовом, - до войны он с женой и
сыновьями путешествовал в лодке по уральским рекам.

- Эх, Виктор Павлович, - сказал он, - есть ли что-нибудь лучше в жизни:
выйдешь на рассвете, роса блестит, песочек на берегу холодный,
разматываешь удочки, и вода, темная еще, замкнутая, что-то она тебе
сулит... Вот война кончится, я вас втяну в рыболовное братство...

Ковченко как-то разговаривал со Штрумом о детских болезнях. Штрум
удивился его познаниям в способах лечения рахита, ангины. Оказалось, что у
Касьяна Терентьевича, кроме двух родных детей, живет усыновленный
мальчик-испанец. Маленький испанец часто болел, и Касьян Терентьевич сам
занимался его лечением.

И даже сухой Свечин рассказывал Штруму о своей коллекции кактусов,
которую ему удалось спасти в холодную зиму 1941 года.

"А, ей-Богу, не такие уж плохие люди, - думал Штрум. - В каждом
человеке есть человеческое".

Конечно, Штрум в глубине души понимал, что все эти изменения, в
общем-то, ничего не меняют. Он не был дураком, он не был циником, он умел
думать.

В эти дни ему вспомнился рассказ Крымова о своем старом товарище,
старшем следователе военной прокуратуры, Багрянове. Багрянов был арестован
в 1937 году, а в 1939 году, в короткую пору бериевского либерализма,
выпущен из лагеря и возвращен в Москву.

Крымов рассказывал, как Багрянов пришел к нему ночью прямо с вокзала в
рваной рубахе и в рваных брюках, с лагерной справкой в кармане.

В эту первую ночь он произносил свободолюбивые речи, сострадал всем
лагерникам, собирался стать пчеловодом и садовником.

Но постепенно, по мере возвращения к прежней жизни, его речи менялись.

Крымов со смехом рассказывал, как постепенно, по ступеням, менялась
идеология Багрянова. Ему вернули военные штаны и китель, и этой фазе
соответствовали все еще либеральные взгляды. Но все же он уж не обличал,
подобно Дантону, зло.

Но вот ему взамен лагерной справки выдали московский паспорт. И сразу
же в нем ощутилось желание стать на гегелевские позиции: "Все
действительное разумно". Потом ему вернули квартиру, и он заговорил
по-новому, сказал, что в лагерях немало осужденных за дело врагов
советского государства. Потом ему вернули ордена. Потом его восстановили в
партии и восстановили его партийный стаж.

Как раз в эту пору у Крымова начались партийные неприятности. Багрянов
перестал звонить ему по телефону. Однажды Крымов встретился с ним, -
Багрянов с двумя ромбами на вороте гимнастерки выходил из машины,
остановившейся у подъезда союзной прокуратуры. Это было через восемь
месяцев после того, как человек в рваной сорочке, с лагерной справкой в
кармане, ночью, сидя у Крымова, произносил речи о невинно осужденных и о
слепом насилии.

- А я-то думал, послушав его в ту ночь, что он навсегда потерян для
прокуратуры, - с недоброй усмешкой говорил Крымов.

Конечно, Виктор Павлович не напрасно вспомнил эту историю и рассказал
ее Наде и Людмиле Николаевне.

Ничто не изменилось в его отношении к людям, погибшим в 1937 году. Он
по-прежнему ужасался жестокости Сталина.

Жизнь людей не меняется от того, стал ли некто Штрум пасынком удачи или
баловнем ее, люди, погибшие в пору коллективизации, расстрелянные в 1937
году, не воскреснут от того, дадут ли некоему Штруму ордена и лауреатскую
медаль или не дадут, приглашают ли его к Маленкову или не включают в
список приглашенных пить чай у Шишакова.

Все это Виктор Павлович отлично помнил и понимал. И все же что-то новое
появилось в этой памяти и понимании. То ли не было в нем прежнего
смятения, прежней тоски по свободе слова и печати, то ли не жгли теперь с
прежней силой душу мысли о невинно загубленных людях. Может быть, это было
связано с тем, что он" теперь не испытывал постоянного острого утреннего,
вечернего, ночного страха?

Виктор Павлович понимал, что Ковченко, и Дубенков, и Свечин, и
Прасолов, и Шишаков, и Гуревич, и еще многие не стали лучше оттого, что
изменили свое отношение к нему. Гавронов, продолжавший с фанатической
упорностью охаивать Штрума и его работу, был честен.

Штрум так и сказал Наде:

- Понимаешь, мне кажется, что во вред себе отстаивать свои
черносотенные убеждения все же лучше, чем из карьеристских соображений
защищать Герцена и Добролюбова.

Он гордился перед дочерью тем, что контролирует себя, следит за своими
мыслями. С ним не случится то, что случилось со многими: успех не повлияет
на его взгляды, на его привязанности, на выбор друзей... Напрасно Надя его
заподозрила когда-то в подобном грехе.

Старый стреляный воробей. Все менялось в его жизни, но он-то не
менялся. Он не менял заношенного костюма, мятых галстуков, туфель со
стоптанными каблуками. Он ходил по-прежнему нестриженый, со спутанными
волосами, он по-прежнему на самые ответственные заседания приходил
небритым.

Он по-прежнему любил беседовать с дворниками и лифтерами. Он
по-прежнему свысока, презрительно относился к человеческим слабостям,
осуждал робость многих людей. Его утехой была мысль: "Вот я-то не сдался,
не пошел на поклон, выстоял, не покаялся. Ко мне пришли".

Часто говорил он жене: "Сколько ничтожеств вокруг! Как люди боятся
защищать свое право быть честными, как легко уступают, сколько
соглашательства, сколько жалких поступков".

Он даже о Чепыжине как-то подумал с осуждением: "В его чрезмерном
увлечении туризмом да альпинизмом бессознательный страх перед сложностью