студенты кожевенного техникума, кричали друг другу через улицу: "Белла, ты
сдала? Яшка, приходи готовить марксизм!"
городского радиоцентра Сорока. Бабушка работала в месткоме поликлиники.
дряхлых, бесплодных яблонь, паслась пожилая коза, бродили меченные краской
куры, всплывали по травинкам немые муравьи. Шумно, уверенно вели себя в
саду горожане - вороны, воробьи, и, как робкие деревенские дивчины,
чувствовали себя залетевшие в сад полевые птицы, чьих имен Давид не знал.
ряска... пужало... лядаче... кошеня... В этих словах он узнавал отзвуки и
отражения родной ему русской речи. Он услышал еврейскую речь и был
поражен, когда мама и бабушка заговорили при нем по-еврейски. Он никогда
не слышал, чтобы мать говорила на языке, непонятном ему.
Бухман. В комнату, поразившую Давида обилием плетеных белых занавесок,
вошел главный бухгалтер Госбанка Эдуард Исаакович Бухман, одетый в
гимнастерку и в сапоги.
же прибавила: - Ну, поздоровайся с дядей Эдуардом.
что в Англии все Хаимы - Эдуарды?
распахнуть дверь, все увидели посреди комнаты девочку с озабоченными
глазами, сидевшую на горшке.
черных платках и заспанные, угрюмые железнодорожные проводницы, надменные
жены районных руководителей с синими и красными сумками, шли деревенские
женщины в сапогах-чоботах.
подавали милостыню не из жалости, а от страха. А по булыжной мостовой
ехали колхозные грузовики-полуторки с мешками картошки и отрубей, с
плетеными клетками, в которых сидели куры, вскрикивавшие на ухабах, как
старые, болезненные еврейки.
увидел, как с подводы стаскивали тело убитого теленка с полуоткрытым
бледным ртом, с курчавой белой шерсткой на шее, запачканной кровью.
связанные белой тряпочкой, и Давид шел рядом и хотел ладонью помочь курице
поднять повыше бессильную голову, и поражался, откуда в бабушке взялась
такая нечеловеческая жестокость.
дедушки - интеллигентные люди, а вся родня со стороны бабушки - мещане и
торгаши. Наверное, потому бабушка не жалела курицу.
заговорила с ним по-еврейски. Старичок взял курицу на руки, стал
бормотать, курица доверчиво кудахтнула, потом старик сделал что-то очень
быстрое, незаметное, но, видимо, ужасное, швырнул курицу через плечо - она
вскрикнула и побежала, хлопая крыльями, и мальчик увидел, что у нее нет
головы, - бежало одно безголовое куриное туловище, - старичок убил ее.
Пробежав несколько шагов, туловище упало, царапая сильными, молодыми
лапами землю, и перестало быть живым.
убитых коров и их зарезанных детей.
к нарисованному козленку, ушла в этот день со страниц сказки. Он
почувствовал впервые, что и он смертей, не по-сказочному, не по книжке с
картинкой, а в самом деле, с невероятной очевидностью.
не из сказочного леса, где в полумраке стоят ели, - она придет из этого
воздуха, из жизни, из родных стен, и от нее нельзя спрятаться.
маленьким детям да великим философам, чья сила мысли приближается к
простоте и силе детского чувства.
дощечки, от толстого платяного шкафа шел спокойный, добрый запах, такой
же, как от бабушкиных волос, платья. Теплая, обманно-спокойная ночь стояла
вокруг.
49
букварях. Он увидел, какой синевой горит черное крыло селезня и сколько
веселой насмешливости в его улыбке и покрякивании. Белые черешни светлели
среди листвы, и он влез по шершавому стволу и дотянулся до ягоды, сорвал
ее. Он подошел к теленку, привязанному на пустыре, и протянул ему кусочек
сахара, - окаменев от счастья, увидел милые глаза огромного младенца.
Партыньская заходила к бабушке и протяжно говорила:
мужем.
асфальтированном колодце гуляла с пуделем завитая, раскрашенная старуха по
фамилии Драко-Дракон, где возле парадного по утрам стоял автомобиль
ЗИС-101, где соседка в пенсне, с папиросой в крашеных губах с бешенством
шептала над коммунальной газовой плитой: "Троцкистка, ты опять сдвинула с
конфорки мое кофе".
улице мимо белого костела, где в нише стоял худенький, ростом с
двенадцатилетнего мальчика, склоненный, в терновом венке Иисус Христос,
мимо педтехникума, где когда-то училась мама.
в синагогу в золотистой пыли, поднятой на пустыре босыми футболистами.
хат, скрипящих колодезных журавлей и ветхих узоров на бело-черных
молитвенных одеждах, кружащих голову бездонной библейской стариной. И тут
же рядом "Кобзарь", Пушкин и Толстой учебники физики, "Детская болезнь
"левизны" в коммунизме", при ехавшие с гражданской войны сыновья
сапожников и портных, тут же рядом инструктора райкомов, склочники и
трибуны из райпрофсоветов, водители грузовиков, агенты уголовного розыска,
лекторы по марксизму.
сказала об этом толстая, с такими красными щеками, словно ей всегда
стыдно, тетя Рахиль:
которая старше его на восемь лет, что он зарабатывает в филармонии две с
половиной тысячи в месяц, что мама отказалась от алиментов и живет только
на то, что сама зарабатывает, - триста десять рублей в месяц.
быков, баранов, свиней. Он слышал, как бык громко замычал, то ли он
жаловался, то ли просил жалости. Душа мальчика наполнилась ужасом, а мимо
вагонов шли железнодорожные рабочие в оборванных, замасленных куртках и не
повернули утомленных, худых лиц в сторону кричащего быка.
рабочего-слесаря с завода сельскохозяйственных машин Лазаря Янкелевича,
родила первенца. В прошлом году Дебора поехала гостить к сестре в Кодыму,
и ее во время грозы ударило молнией; ее откачивали, засыпали землей, и она
два часа лежала, как неживая, а этим летом родила ребенка. Пятнадцать лет
она не имела детей. Об этом бабушка рассказала Давиду, добавила:
лежавшего в бельевой корзине. Она произнесла эти слова каким-то грозным
голосом, точно предупреждая, чтобы отец и мать никогда не относились
легкомысленно к случившемуся чуду.
сыновьями, глухонемыми парикмахерами. Их боялись все соседи, и старая
Партыньская рассказывала Давиду:
друга, пидхватят ножи и крычать, верещать, як кони!
сметаны... Комнатка у нее была крошечная. На столе стояла маленькая
чашечка, к стене была прибита маленькая полочка, на ней стояли маленькие
книжки, а над кроваткой висела маленькая фотография. На фотографии была
снята мама с Давидом, завернутым в пеленочку. Когда Давид посмотрел на
фотографию, Муся Борисовна покраснела и сказала: