Чтение 48–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

долю секунды раньше, на долю сантиметра вернее, веселей, крепче, чем
противник.

В них разгадка, в ребятах на машинах с пушками и пулеметами - главная
сила войны.

Но суть, и была в том, соединится ли, сложится ли в одну силу
внутреннее богатство всех этих людей.

Новиков смотрел, смотрел на них, а в душе силилось счастливое,
уверенное, обращенное к женщине чувство: "Моей она будет, будет моей".

54

Какие это были удивительные дни.

Крымову казалось, что книга истории перестала быть книгой, а влилась в
жизнь, смешалась с ней.

Обостренно ощущал он цвет неба и сталинградских облаков, блеск солнца
на воде. Эти ощущения напоминали ему пору детства, когда вид первого
снега, дробь летнего дождя, радуга наполняли его ощущением счастья. Это
чудное чувство оставляет с годами почти все живые существа, привыкшие к
чуду своей жизни на земле.

Все, что в современной жизни казалось Крымову ошибочным, неверным,
здесь, в Сталинграде, не ощущалось. "Вот так было при Ленине", - думал он.

Ему казалось, что люди здесь относятся к нему по-иному, лучше, чем
относились до войны. Он не чувствовал себя пасынком времени, - вот так же,
как в пору окружения. Еще недавно в Заволжье он с увлечением готовился к
докладам и считал естественным, что политуправление перевело его на
лекторскую работу.

А сейчас в душе его то и дело поднималось тяжелое, оскорбленное
чувство. Почему его сняли с боевого комиссарства? Кажись, он справлялся с
делом не хуже других, получше многих...

Хороши были в Сталинграде отношения людей. Равенство и достоинство жили
на этом политом кровью глинистом откосе.

Интерес к послевоенному устройству колхозов, к будущим отношениям между
великими народами и правительствами был в Сталинграде почти всеобщим.
Боевая жизнь красноармейцев и их работа с лопатой, с кухонным ножом,
которым чистилась картошка, либо с сапожным ножом, которым орудовали
батальонные сапожники, - все, казалось, имело прямое отношение к
послевоенной жизни народа, других народов и государств.

Почти все верили, что добро победит в войне и честные люди, не жалевшие
своей крови, смогут строить хорошую, справедливую жизнь. Эту трогательную
веру высказывали люди, считавшие, что им-то самим вряд ли удастся дожить
до мирного времени, ежедневно удивлявшиеся тому, что прожили на земле от
утра до вечера.

55

Вечером Крымов после очередного доклада оказался в блиндаже у
подполковника Батюка, командира дивизии, расположенной по склонам Мамаева
кургана и у Банного оврага.

Батюк, человек небольшого роста, с лицом замученного войной солдата,
обрадовался Крымову.

На Батюковском столе за ужином был поставлен добрый студень, горячий
домашний пирог. Наливая Крымову водки, Батюк, прищурив глаза, проговорил:

- А я слышал, что вы к нам с докладами приехали, думал, к кому раньше
пойдете - к Родимцеву или ко мне. Оказалось, все же к Родимцеву.

Он покряхтел, посмеялся.

- Мы здесь как в деревне живем. Стихнет вечером, ну и начинаем с
соседями перезваниваться: ты что обедал, да кто у тебя был, да к кому
пойдешь, да что тебе начальство сказало, у кого баня лучше, да о ком
написали в газете; пишут не о нас, все о Родимцеве, по газетам судя, он
один в Сталинграде воюет.

Батюк угощал гостя, а сам лишь выпил чаю с хлебом, - оказалось, он был
равнодушен к гастрономии.

Крымов увидел, что спокойствие движений и украинская медлительность
речи не соответствуют трудным мыслям, передумать которые взялся Батюк.

Николая Григорьевича огорчило, что Батюк не задал ему ни одного
вопроса, связанного с докладом. Доклад словно бы не коснулся того, что
действительно занимало Батюка.

Поразил Крымова рассказ Батюка о первых часах войны. Во время общего
отхода от границы Батюк повел свой полк на запад, - отбить у немцев
переправы. Отступавшее по шоссе высокое начальство вообразило, что он
собирается предаться немцам. Тут же, на шоссе, после допроса, состоявшего
из матерной брани и истерических выкриков, было приказано его расстрелять.
В последнюю минуту, он уже стоял у дерева, красноармейцы отбили своего
командира.

- Да, - сказал Крымов, - сурьезное дело, товарищ подполковник.

- Разрыва сердца не получил, - ответил Батюк, - а порок все-таки нажил,
это мне удалось.

Крымов сказал несколько театральным тоном:

- Слышите стрельбу в Рынке? Что-то Горохов делает сейчас?

Батюк скосил на него глаза.

- А что он делает, наверное, в подкидного играет.

Крымов сказал, что его предупредили о предстоящей у Батюка конференции
снайперов - ему интересно было присутствовать на ней.

- А конечно интересно, почему ж неинтересно, - сказал Батюк.

Они заговорили о положении на фронте. Батюка тревожило тихое, идущее по
ночам сосредоточение немецких сил на северном участке.

Когда снайперы собрались в блиндаже командира дивизии, Крымов
сообразил, для кого был испечен пирог.

На скамейках, поставленных у стены и вокруг стола, усаживались люди в
ватниках, полные застенчивости, неловкости и собственного достоинства.
Вновь пришедшие, стараясь не греметь, как рабочие, складывающие лопаты и
топоры, ставили в угол свои автоматы и винтовки.

Лицо знаменитого снайпера Зайцева казалось по-домашнему славным, -
милый неторопливый крестьянский парень. Но, когда Василий Зайцев повернул
голову и прищурился, стали очевидны суровые черты его лица.

Крымову вспомнилось случайное довоенное впечатление: как-то, наблюдая
на заседании своего давнего знакомого, Николай Григорьевич вдруг увидел
его, всегда казавшееся суровым, лицо совсем по-иному - заморгавший глаз,
опущенный нос, полуоткрытый рот, небольшой подбородок соединились в
рисунок безвольный, нерешительный.

Рядом с Зайцевым сидели минометчик Бездидько - узкоплечий человек с
карими, все время смеющимися глазами и молодой узбек Сулейман Халимов,
по-детски оттопырив толстые губы. Вытиравший платочком со лба пот
снайпер-артиллерист Мацегура казался многосемейным человеком, характер
которого не имеет ничего общего с грозным снайперским делом.

А остальные пришедшие в блиндаж снайперы - артиллерист лейтенант
Шуклин, Токарев, Манжуля, Солодкий - и вовсе выглядели робкими и
застенчивыми парнями.

Батюк расспрашивал пришедших, склонив голову, и казался любознательным
учеником, а не одним из самых опытных и умудренных сталинградских
командиров.

Когда он обратился к Бездидько, в глазах у всех сидевших появилось
веселое ожидание шутки.

- Ну, як воно дило, Бездидько?

- Вчора я зробыв нимцю велыкый сабантуй, товарищу подполковник, це вы
вже чулы, а з утра убыв пять фрыцив, истратил четыре мины.

- Да, то не Шуклина работа, одной пушкой четырнадцать танков подбил.

- Потому он и бив одной пушкой, шо у него в батареи тылько одна пушка и
осталась.

- Он немцам бардачок разбил, - сказал красавец Булатов и покраснел.

- Я его запысав як обыкновенный блиндаж.

- Да, блиндаж, - проговорил Батюк, - сегодня мина дверь мне вышибла, -
и, повернувшись к Бездидько, укоризненно добавил по-украински:

- А я подумав, от сукын сын Бездидько, шо робыть, хиба ж я его так учыв
стрелять.

Особо стеснявшийся наводчик пушки Манжуля, взяв кусок пирога, тихо
сказал:

- Хорошее тесто, товарищ подполковник.

Батюк постучал винтовочным патроном по стакану.

- Что ж, товарищи, давайте всерьез.

Это было производственное совещание, такое же, какое собиралось на
заводах, в полевых станах. Но не ткачи, не пекари, не портные сидели
здесь, не о хлебе и молотьбе говорили люди.

Булатов рассказал, как он, увидев немца, шедшего по дороге в обнимку с
женщиной, заставил их упасть на землю и, прежде чем убить, раза три дал им
подняться, а затем снова заставил упасть, подымая пулями облачки пыли в
двух-трех сантиметрах от ног.

- А убил я его, когда он над ней стоял, так крест-накрест и полегли на
дорогу.

Рассказывал Булатов лениво, и рассказ его был ужасен тем ужасом,
которого никогда не бывает в рассказах солдат.

- Давай, Булатов, без бреху, - прервал его Зайцев.

- Я без бреху, - сказал, не поняв, Булатов. - Мой счет семьдесят восемь
на сегодняшний день. Товарищ комиссар не даст соврать, вот его подпись.

Крымову хотелось вмешаться в разговор, сказать о том, что ведь среди
убитых Булатовым немцев могли быть рабочие, революционеры,