Чтение 40–й страницы книги ~Мэлон умирает~

расплачиваться. Сидишь ли в своей халупе или скрываешься в пещере, за все
приходится платить. Какое-то время платишь охотно, но платить без конца ты
не в состоянии. Ибо не можешь постоянно покупать одно и то же на свои жалкие
гроши. К сожалению, возникают и другие потребности, кроме потребности сгнить
в мире и покое, неверно выразился, я имею в виду, конечно, свою мать,
воспоминание о ней, уж было притупившееся, снова начинало терзать меня. И
потому я пошел назад, удаляясь от моря, ибо мой город, строго говоря, стоял
не у самого моря, что бы вопреки этому ни говорилось. Чтобы до него
добраться, приходилось идти от моря, другого пути я, по крайней мере, не
знаю. Между городом и морем простиралось болото, которое, если мне не
изменяет память, а большинство моих воспоминаний уходит корнями в ближайшее
прошлое, собирались осушить, посредством рытья каналов, надо полагать, или
превратить в огромный морской порт с доками, или в свайный поселок для
рабочих, одним словом, так или иначе использовать. А заодно избавиться от
позорного бельма - болота, с его зловонными испарениями у самых стен города;
это болото ежегодно поглощало уйму человеческих жизней, в данный момент не
помню цифры и, несомненно, не вспомню никогда, так глубоко безразличен мне
этот аспект данного вопроса. Признаться, кое-какие работы действительно
начались и продолжаются до сих пор, в некоторых районах, в тисках
неблагоприятных условий, всевозможных трудностей, эпидемий и полного
бездействия местных властей, отрицать это я не собираюсь. Но заявлять в
связи с этим, что море уже бьется о стены моего города, было бы слишком. Что
касается меня, то до такого извращения (правды) я не дойду, пока меня к
этому не принудят, или я сам не сочту нужным это сделать. А болото это я
немного знал и несколько раз предусмотрительно рисковал в нем своей жизнью;
тот период был богаче иллюзиями, чем тот, который я пытаюсь здесь
живописать, то есть богаче некоторыми иллюзиями, другими беднее. Так что
достичь моего города с моря было невозможно, следовало высадиться далеко на
севере или на юге и выбраться на дорогу, представляете себе, причем железной
дороги здесь еще не было, представьте себе и это. Мое продвижение, всегда
медленное и мучительное, было еще медленнее и мучительнее, чем раньше, из-за
моей короткой негнущейся ноги, о которой я уже давно знал, что она
окостенела, как может окостенеть нога, но, черт ее побери, она окостенела
еще больше, явление невозможное, так я когда-то думал, и становилась при
этом с каждым днем короче, и все же, главным образом, из-за другой моей
ноги, до недавних пор сгибавшейся, но, в свою очередь, быстро костенеющей,
не становясь при этом, к несчастью, короче. Ибо когда укорачиваются две ноги
одновременно и с одинаковой скоростью, то потеряно еще далеко не все, нет.
Но когда одна укорачивается, а другая нет, тогда-то и возникает
беспокойство. Не скажу, чтобы я беспокоился всерьез, но меня это раздражало,
да, раздражало. Ибо я не знал толком, на какую ногу мне ступать, когда я
шествовал на костылях. Попробуем вместе разобраться в моей проблеме. Следите
за мной внимательно. Как известно, боль мне причиняла негнущаяся нога, я
имею в виду старую негнущуюся ногу, а другая нога обычно служила мне, так
сказать, точкой вращения или опоры. Но вот и другая нога, в результате
окостенения, надо думать, и последующего смещения нервов и сухожилий, стала
беспокоить меня, и даже больше, чем первая. Какая ужасная история, только бы
не запутаться. Дело в том, что к старой боли я привык, до некоторой степени,
да, до какой-то степени. А вот к новой боли, хотя она и из того же
семейства, я приноровиться еще не успел. Не следует забывать, что, имея одну
ногу больную, а другую более или менее здоровую, я имел возможность щадить
первую и уменьшать ее страдания до минимума, стараясь при ходьбе ступать
исключительно на здоровую ногу. И вот я лишился этой возможности! Не стало у
меня больше одной ноги больной, а другой более или менее здоровой, обе
теперь больны одинаково. И тяжелее больна, по моему мнению, та, которая до
сих пор была здорова, по крайней мере, сравнительно здорова, и к чьей
перемене к худшему я еще не привык. Так что в некотором смысле, если вам
угодно, у меня по-прежнему одна нога больная, а другая здоровая или не такая
больная, с той, однако, разницей, что не такой больной стала не та нога, что
раньше. И потому я все чаще норовил теперь опереться на старую больную ногу,
между двумя взмахами костыля. Ибо, по-прежнему чрезвычайно чувствительная к
боли, она была к ней менее чувствительна, чем другая, или была к ней так же
чувствительна, если угодно, но таковой мне не казалась из-за своего в этом
старшинства. Но я все равно не мог! Что? Опираться на нее. Ибо она
становилась все короче, не забывайте этого, в то время как другая, хотя и
костенела, но не укорачивалась, а если и укорачивалась, то отставала при
этом от своей сестрицы до такой степени, до такой степени, черт с ней, не
важно. Если бы мне удалось согнуть ее в колене или хотя бы в паху и тем
самым сделать ее на время такой же короткой, как и другая, тогда я сумел бы
ступать на более короткую ногу. Но я этого не мог! Чего? Согнуть ее. Ибо как
бы я мог согнуть ее, раз она окостенела? И потому я вынужден был ступать на
ту же ногу, что и прежде, несмотря на то, что она стала, по крайней мере в
отношении чувствительности, худшей из двух и больше другой нуждалась в том,
чтобы ее щадили. Впрочем, иногда мне везло, и, шагая по в меру ухабистой
дороге или воспользовавшись не слишком глубокой канавой или любой другой
неровностью земли, я ухитрялся временно удлинять свою короткую ногу и
опираться на нее, а не на другую. Но в последнее время она столь редко
служила опорой, что просто уже разучилась это делать. Думаю, стопка тарелок
поддержала бы меня лучше, чем эта бесполезная нога, а ведь когда я был
младенцем, она неплохо меня поддерживала. И еще один фактор нарушал
равновесие в этом процессе, то есть в приспособлении к характеру местности,
я говорю о своих костылях, им тоже следовало бы быть неравными, одному
коротким, другому длинным, чтобы я не отклонялся от вертикали. Нет? Впрочем,
не знаю. Как бы там ни было, дороги, которые я выбирал, были, большей
частью, узкими лесными тропами, и вполне понятно почему, из-за перепадов в
уровне, но, хотя перепадов хватало, они были столь беспорядочны и
разноплановы, что особой помощи мне оказать не могли. Да и так ли велика
разница, в конце концов, в том, что касается боли, пребывала ли моя нога в
покое или вынуждена была опираться? Думаю, нет. Ибо страдания бездеятельной
ноги были постоянны и однообразны. В то время как трудящаяся нога,
приговоренная работой к усилению боли, знала и ослабление боли, когда
опираться ей временно не приходилось, на протяжении мгновения. Ничто
человеческое мне не чуждо, так я полагаю, и продвижение мое, мучительное в
силу описанного положения дел и потому, что оно и всегда было медленным и
трудным, что бы кто вопреки этому ни утверждал, превращалось, извините за
выражение, в бесконечное восхождение на Голгофу, без всякой надежды на
распятие, пусть это говорю я, а не Симон, и вынуждало меня к частым
остановкам. Да, мое продвижение вынуждало меня останавливаться все чаще и
чаще, и наконец единственным способом моего перемещения стала череда
остановок. И хотя в мои шаткие намерения не входит подробный разбор, даже
если они того заслуживают, этих коротких незабываемых мгновений искупления,
я, тем не менее, вкратце опишу их, от доброты своего сердца, дабы моя
история, такая ясная до сих пор, не пресеклась вдруг в потемках, в сумраке
этих вздымающихся надо мной лесов, этих гигантских ветвей, среди которых я
ковылял, прислушивался, падал, поднимался, снова прислушивался и снова
ковылял, размышляя иногда, стоит ли об этом говорить, если я увижу
когда-нибудь снова этот ненавистный свет, во всяком случае нелюбимый, бледно
маячащий сквозь последние стволы, и мою мать, чтобы уладить с ней наше дело,
и не лучше ли будет, по крайней мере не хуже, вздернуть себя на суку, лоза
вокруг шеи. Ибо, признаться, свет не значил для меня ничего тогда, и моя
мать уже вряд ли ждала меня, прошло столько времени. И мои ноги, о мои ноги.
Но мысль о самоубийстве недолго владела мной, не знаю почему, тогда мне
казалось, что знал, а теперь вижу, что нет. В частности, как бы ни была
соблазнительна идея удушения, мне всегда удавалось, после короткой борьбы,
ее отбросить. И пусть это останется между нами, но мой дыхательный тракт
всегда был в порядке, не считая, конечно, недугов, ему присущих. Да, я могу
пересчитать по пальцам те дни, когда я не мог вдохнуть в себя этот
благословенный воздух, а вместе с ним, кажется, кислород, а когда вдох
удавался, чтобы не выдохнуть из себя сгусток крови. О да, моя астма, как
часто овладевал мной соблазн положить ей, перерезав себе горло, конец. Но я
так ему и не поддался. Выдавал меня хрип, я становился багровым. Случалось
это чаще всего по ночам, к счастью или к несчастью, разобраться я так и не
сумел. Ибо если неожиданные изменения в цвете менее заметны ночью, то всякий
непривычный шум слышен ночью лучше, по причине ночной тишины. Но это были
обычные приступы, а что такое приступы по сравнению с тем, что не
прекращается никогда и не знает ни приливов, ни течений, в адских глубинах,
под свинцовой поверхностью. Но нет, ни слова, ни слова против приступов,
которые охватывали меня, выворачивали наизнанку и, наконец, покидали,
безжалостно оставив без помощи. Я прятал голову в пальто, чтобы заглушить
неприличный хрип удушья, или выдавал его за приступ кашля, повсеместно
принятого и одобренного, но обладающего одним недостатком - он может вызвать
к вам жалость. Возможно, настал момент заметить, лучше поздно, чем никогда,
что, говоря о своем продвижении, постоянно, вследствие дефекта моей здоровой
ноги, замедлявшемся, я открываю, тем самым, лишь ничтожную долю правды. А
правда состоит в том, что у меня были и другие слабые места, разбросанные по
всему телу, и они становились все слабее и слабее, что, впрочем, можно было
предвидеть. Но чего предвидеть было нельзя, так это той быстроты, с которой
они слабели после того, как я покинул побережье. Ибо, пока я пребывал возле
моря, мои слабые места, допускаю, слабевшие все больше, чего, впрочем, и
следовало ожидать, слабели почти незаметно. Так что я не решился бы,
например, воскликнуть, засунув палец в задницу: Черт побери, стало еще хуже,
чем вчера, я не могу поверить, что это та же самая дыра! Приношу извинения
за мое обращение к этому неприличному отверстию, то прихоть музы повелела.
Не исключено, что воспринимать эту дыру следует не как нечто, оскорбительное
для глаз, а скорее как символ того, о чем я умалчиваю, и признавать за ней
достоинство, проистекающее, вероятно, из ее центрального положения, и особое
значение, связанное с исполнением роли связующего звена между мной и всем
прочим дерьмом. Мы недооцениваем, на мой взгляд, это небольшое отверстие,
называем его грубым словом и делаем вид, что презираем. Но разве не оно -
истинный портал нашего существа, тогда как наши прославленные уста - не