Чтение 42–й страницы книги ~Мэлон умирает~

довольствовался тем, что нанес ему несколько недурных ударов под ребра,
каблуками. Теперь о том, как я это сделал. Самым тщательным образом я выбрал
позицию, в нескольких шагах от лежащего тела, и занял ее, повернувшись,
разумеется, к телу спиной. Затем, устроившись между костылями поудобнее, я
начал раскачиваться, вперед-назад, вперед-назад, крепко прижав друг к другу
ступни, точнее, крепко прижав друг к другу колени, ибо как можно было бы
прижать ступни, если известно, в каком состоянии находились мои ноги? А с
другой стороны, как можно было бы прижать при этих же условиях колени? Я
крепко прижал их друг к другу, вот и все, что я вам скажу. Можете верить,
можете нет. Или я не прижимал их друг к другу? Какое, в общем, это имеет
значение? Я раскачивался, и только это имеет значение, по все возрастающей
дуге, раскачивался до тех пор, пока не решил, что момент настал, и тогда я
изо всех сил оттолкнулся вперед, а мгновение спустя катапультировал назад,
что и привело к желаемому результату. Откуда взялась во мне такая сила? От
слабости, наверное. Удар, естественно, опрокинул меня на землю. Я
растянулся. Победа не бывает полной, я это часто замечал. Немного отдохнув,
я поднялся, подобрал костыли, занял позицию с другой стороны тела и,
согласно опробованному методу, повторил упражнение. Я всегда был одержим
манией симметрии. Но, должно быть, на этот раз попал чуть ниже, и один из
моих каблуков погрузился во что-то мягкое. Если я и промахнулся этим
каблуком мимо ребер, значит, наверняка приземлился на почку, но не с такой
силой, чтобы проткнуть ее, нет, думаю, что нет. Люди воображают, что раз уж
ты стар, беден, искалечен и запуган, то и постоять за себя не сумеешь, и, в
общем, так оно и есть. Но поставь тебя в благоприятные условия, дай тебе
хилого и неуклюжего противника, из твоей весовой категории, и, если встреча
произойдет в укромном местечке, у тебя есть неплохой шанс показать свою
закваску. Несомненно, лишь для того, чтобы оживить интерес к этой
возможности, о которой слишком часто забывают, я задержался на эпизоде,
самом по себе малоинтересном, впрочем, как и все, имеющее мораль. Интересно
знать, ел ли я время от времени? Само собой, корни, ягоды, иногда немного
тутовника, иногда гриб, с дрожью, в грибах я не разбирался. Что еще, ах да,
плоды рожкового дерева, лакомство коз. Короче говоря, все, что мог найти, в
лесу добра много. Я слышал или, скорее, читал где-то в те дни, когда
полагал, что неплохо было бы заняться самообразованием, или развлечься, или
забить себе чем-нибудь голову, или убить время, что человек в лесу, думая,
что идет прямо, на самом деле движется по кругу, и потому я приложил все
свои старания, чтобы двигаться по кругу, надеясь, таким образом, идти по
прямой. Ибо я переставал быть слабоумным и становился хитроумным, когда
следил за собой. Моя голова оказывалась кладезем полезных сведений. И если,
следуя своей системе хождения по кругу, я не достигал безукоризненной
прямой, то, во всяком случае, не шел и по кругу, а это уже что-то. Продолжая
идти таким образом, день за днем и ночь за ночью, я предвкушал, как однажды
выйду из леса. Ибо мой край не весь был занят лесом, далеко не весь. В нем
были также и равнины, и горы, и моря, в нем были города и деревни, связанные
широкими дорогами и узкими тропинками. И я был абсолютно убежден в том, что
настанет день, когда я выйду из леса, тем более что я уже выходил из него, и
неоднократно, и прекрасно сознавал, как трудно не повторить то, что ты уже
сделал. Но многое за это время переменилось. И все же я не терял надежды
увидеть однажды мерцание света сквозь неподвижные ветки, словно выкованные
из бронзы, не тронутые дуновением, и чуждый мне свет равнины, ее бурные и
мутные вихри. Но этого дня я и побаивался, хотя не сомневался, что он
наступит, рано или поздно. Ведь в лесу было не так уж плохо, я мог себе
представить и худшее, и я согласился бы остаться в нем до самой смерти, не
ропща, да, не ропща и не тоскуя по дневному свету, равнине и прочим
прелестям моего края. Ибо они были мне отлично известны, прелести моего
края, и я не без основания считал, что в лесу не хуже. И не только не хуже,
по моему мнению, но даже лучше, в том отношении, что в нем находился я.
Странный, не правда ли, взгляд на вещи? Возможно, и не такой странный, как
кажется. Ибо, находясь в лесу, месте не хуже и не лучше других мест, и имея
возможность в нем оставаться, разве не естественно уважительно думать о нем
не потому, что он есть, но потому, что в нем есть я. А я в нем был. И,
находясь в лесу, я не должен был в лес идти, а к этому не следует относиться
с пренебрежением, учитывая общее состояние моих ног и тела в целом. Вот и
все, что я хотел сказать, и если не сказал в самом начале, значит, что-то
этому препятствовало. Но я не мог оставаться в лесу, я хочу сказать, что это
было невозможно. То есть, я смог бы, с физической точки зрения, ничего не
было проще, но я не был исключительно телесным; оставшись в лесу, я
почувствовал бы, что восстаю против некоего императива, во всяком случае, у
меня возникло такое впечатление. Возможно, я ошибался, возможно, мне было
лучше остаться в лесу, возможно, я смог бы остаться в нем, не испытывая
угрызений совести, не мучаясь своим проступком, почти грехом. Ибо я много
грешил, всегда, перед теми, кто учил меня, как поступать. И если приличия не
позволяют мне этому радоваться, то нет и причины об этом сожалеть. Но
императивы - это дело другое, и я всегда был склонен им подчиняться, не знаю
почему Ибо они никогда не вели меня куда-то, но наоборот, отрывали от тех
мест, где если мне и не было хорошо, то было ничуть не хуже, чем в любом
другом месте, а потом замолкали, оставив меня на мели. Так что мои
императивы я знал хорошо и, несмотря на это, им подчинялся. Это вошло в
привычку. Признаюсь, что почти все они касались одного и того же вопроса, а
именно моих отношений с матерью, и необходимости как можно быстрее пролить
на них свет, и даже того, какой именно свет следует пролить и каким образом
сделать это поудачнее. Да, мои императивы были вполне определенными и даже
подробными, до тех пор, пока не приводили меня в движение, после чего они
начинали запинаться и наконец вовсе смолкали, а я, как дурак, не знал, ни
куда идти, ни зачем туда идти. Почти все они касались, как я, возможно, уже
говорил, одного и того же мучительного и щекотливого вопроса. Не думаю, что
хотя бы один из них был связан с чем-то иным. И даже тот, что предписывал
мне как можно быстрее покинуть лес, никоим образом не отличался от тех, к
которым я привык, по крайней мере, по содержанию. Зато в форме, как мне
показалось, появилось нечто новое. После обычной тирады следовало мрачное
предостережение: Возможно, уже слишком поздно, - произнесенное по латыни,
nimis sero, кажется, это латынь. Что может быть очаровательнее
гипотетических императивов! Но если мне так и не удалось положить конец
материнскому вопросу, то не следует всю вину за это приписывать голосу,
каждый раз смолкавшему раньше времени. Частично он виноват, и только в этом
можно его упрекнуть. Ибо и внешний мир своими хитростями и уловками
противился моему продвижению, несколько примеров я уже привел. И даже если
бы голосу удалось дотащить меня до самого места действия, то и в этом
случае, возможно, я не достиг бы успеха, из-за других препятствий, стоявших
на моем пути. Да и в самом повелении, прозвучавшем с запинкой, а потом и
вовсе умолкшем, угадывалась невысказанная мольба: Моллой, не делай этого!
Без конца напоминая о моем долге, не хотел ли он таким образом показать его
полнейшую абсурдность? Возможно. К счастью, он всего-навсего подчеркивал
или, если вам так угодно, поддразнивал мою внутреннюю склонность к
слабоволию. Думаю, что всю свою жизнь я шел к матери, чтобы перестроить наши
отношения на менее шаткой основе. Но когда я приходил к ней, а это удавалось
мне довольно часто, я покидал ее, так ничего и не предприняв. А покинув ее,
снова направлялся к ней, надеясь, что на этот раз все выйдет лучше. И когда,
казалось, я сдавался и занимался чем-то другим или бездельничал, на самом
деле я продолжал вынашивать все те же планы и искал путь к ее дому. Дело
принимает странный оборот. Ибо даже и без так называемого императива,
который я оспариваю, мне было бы трудно остаться в лесу, поскольку я
вынужден был признать отсутствие в нем моей матери. И все же, несмотря на
все трудности, мне следовало, вероятно, в нем остаться. Но я уже сказал: Еще
немного, и, принимая во внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и
вынужден буду остаться там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет
меня. О, я выразил это не столь ясно. Когда я говорю: я сказал и т. д., я
имею в виду лишь, что смутно сознавал, что так обстоят дела, не зная точно,
как они обстоят. И всякий раз, когда я говорю: я сказал это или я сказал то,
или рассуждаю о внутреннем голосе, который произносит: Моллой, - далее
следуют замечательные слова, более или менее простые и ясные, или оказываюсь
вынужденным обратиться за помощью к другим отчетливо произнесенным словам,
или слышу, как мой собственный голос общается с другими посредством более
или менее артикулированных звуков, я попросту уступаю некой условности,
которая требует от нас либо лгать, либо молчать. На самом же деле
происходило нечто совсем иное. Я не говорил: Еще немного и, принимая во
внимание развитие событий и т.д., но это, вероятно, похоже на то, что я,
пожалуй, сказал бы, если бы смог. На самом деле я вообще ничего не говорил,
но слышал какой-то шепот, что-то неладное происходило с тишиной, и я
навострял уши, вероятно, как некий зверь, который вздрагивает и притворяется
мертвым. И потом во мне что-то поднималось, что-то смутное, нечто вроде
ощущения, которое я выражаю словами: я сказал и т. д., или: Моллой, не делай
этого, или: Это фамилия вашей матери? - спросил инспектор, цитирую по
памяти. Или я выражаю его, не опускаясь до уровня прямой речи, но
посредством иных, столь же обманчивых риторических фигур, как например: мне
показалось, что и т. д., или: у меня возникло впечатление, что и т. д., ибо
мне ничего не казалось, совсем ничего, и никакого рода впечатлений у меня не
возникало, просто что-то где-то изменялось, и, значит, я тоже должен был
измениться, или мир тоже должен был измениться, чтобы ничего не изменилось.
И такие тончайшие подгонки, как между сообщающимися сосудами, я могу
выразить только такими словами как: я боялся, что, - или: я надеялся, что, -
или: Это фамилия вашей матери? - спросил инспектор, - но мог бы выразить,
несомненно, по-другому и лучше, если бы взял на себя труд. И, возможно,
возьму когда-нибудь, когда труд перестанет вызывать во мне такой ужас, как
сегодня. Но это вряд ли. Итак, я сказал: Еще немного, и, принимая во
внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и вынужден буду остаться
там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет меня. Ибо переходы мои
становились все короче и короче, а привалы, как следствие, все чаще и чаще
и, я бы добавил, все длительнее, поскольку понятие "долгий привал", если
подумать, не обязательно вытекает из понятия "короткий переход", равно как и