что спросил меня, что ему делать, если не хватит денег. Вернуться сюда и
попросить их у меня, - ответил я. Естественно, я предвидел и то, размышляя
над этим делом до пробуждения сына, что могут возникнуть определенные
сложности, если люди спросят, откуда у него, мальчишки, столько денег. И я
предвидел, что он сделает в этом случае, а именно, скажет, чтобы его
проверили, или сам пойдет в полицию, к сержанту Полю, назовет свое имя,
скажет, что это я, Жак Моран, послал его в Хоул купить велосипед, тем самым
наведя на мысль, что я нахожусь в Фахе. Здесь налицо два разных действия.
Первое - предвидеть трудность (до пробуждения сына), второе - преодолеть ее
(узнав, что Хоул - ближайший населенный пункт). Но о том, чтобы дать ему
понять обо всех этих тонкостях, вопрос и не возникал. Ты не волнуйся, -
сказал я, - денег у тебя достаточно, и ты сможешь купить хороший велосипед,
который ты доставишь сюда, как можно быстрее. Имея дело с моим сыном, надо
учесть все до капли. Он бы ни за что не сообразил, что делать с купленным
велосипедом. Вполне мог бы остаться в Хоуле, Бог знает в каких условиях,
ожидая дальнейших распоряжений. Он спросил меня, что со мной. Должно быть, я
поморщился. Мне тошно на тебя смотреть, - сказал я, - вот что. И спросил
его, чего он ждет. Я плохо себя чувствую, - сказал он. Когда он спросил, что
со мной, я ничего не ответил, а когда его никто ни о чем не спрашивал, он
заявил, что плохо себя чувствует. Ты не рад, - спросил я, - получить в
подарок новенький блестящий велосипед, свой собственный? Я решительно ожидал
услышать, что рад. Но тут же пожалел о произнесенной фразе, она только
усугубила его растерянность. К тому же наш семейный разговор слишком
затянулся. Он выбрался из шалаша, и когда я счел, что он удалился на
безопасное расстояние, я выполз из шалаша тоже, с большим трудом. Он отошел
шагов на двадцать. Небрежно облокотясь о древесный ствол и отважно закинув
здоровую ногу за больную, я попытался принять беспечный вид. Я окликнул его.
Он обернулся. Я помахал ему рукой. Он посмотрел на меня, отвернулся и пошел
дальше. Я позвал его по имени. Он снова обернулся. Фонарь! - закричал я. -
Хороший фонарь! Он не понял. Да и как ему было понять за двадцать шагов то,
что он не понимает вплотную? Он направился ко мне. Я махнул, чтобы он не
возвращался, и крикнул: Иди! Иди! Он остановился и уставился на меня,
склонив голову набок, как попугай, по-видимому, совершенно сбитый с толку. Я
безрассудно попробовал нагнуться, чтобы поднять камень, ветку или комок
земли, что-нибудь пригодное для бросания, и чуть было не упал. Я сломал над
головой зеленую ветку и с силой швырнул в его сторону. Он повернулся и
побежал. Поистине, бывали моменты, когда я не мог понять своего сына. Он,
конечно же, знал, что я не доброшу до него даже камень, и все-таки побежал.
Вероятно, испугался, что я побегу за ним. И действительно, есть, по-моему,
что-то ужасающее в том, как я бегу, - запрокинув голову, стиснув зубы,
согнув руки в локтях до отказа, коленями почти ударяя себя по лицу.
Благодаря этому стилю бега я нередко догонял бегунов, куда лучших, чем я.
Они замирают и поджидают меня, лишь бы этот ужас скорее прекратился. Что
касается фонаря, то в фонаре мы не нуждались. Впоследствии, когда велосипед
займет свое место в жизни сына, войдет в круг его обязанностей и невинных
игр, тогда фонарь будет необходим, чтобы освещать ему путь по ночам.
Наверняка, предугадывая эти счастливые дни, я вспомнил о фонаре и крикнул
сыну, чтобы он купил такой фонарь, который позже, в его поездках, поможет
ему справиться с темнотой и страхом. И так же, как о фонаре, мне следовало
бы напомнить ему быть повнимательнее со звонком, открутить колпачок и
хорошенько осмотреть его внутри, чтобы убедиться, что звонок исправно
работает, причем сделать это до совершения покупки, и позвонить, чтобы
услышать, какой он издает звук. Но у нас еще будет время, позднее, чтобы
заняться всем этим. И я буду с радостью помогать сыну, когда наступит время,
оснащать велосипед самыми лучшими фонарями, задним и передним, самым лучшим
звонком и самым лучшим тормозом.
себя. Несколько раз поел. Воспользовался тем, что остался наконец без
свидетелей, не считая Господа, чтобы помастурбировать. Сыну, наверное,
пришла в голову та же самая мысль, и он остановился где-нибудь по дороге.
Вероятно, он получил большее удовольствие, чем я. Несколько раз я обошел
шалаш, полагая, что это упражнение благотворно подействует на колено.
Двигался я довольно быстро и не испытывал при этом боли, но вскоре устал.
После десяти шагов страшная усталость навалилась на мою ногу, скорее даже
тяжесть, так что пришлось остановиться. Тяжесть тут же исчезла, и я зашагал
дальше. Я принял немного морфия. Потом задал себе кое-какие вопросы. Почему
я не попросил сына принести мне лекарство для больной ноги? Почему скрыл от
него свое состояние? Был ли я в душе рад своей болезни, возможно, до такой
степени, что не хотел выздороветь? Я надолго отдался во власть красот
природы, не отводил взгляда от деревьев, полей, неба, птиц, внимательно
прислушивался к звукам, обступавшим меня со всех сторон. На мгновение мне
показалось, что я слышу молчание, о котором упоминал, если не ошибаюсь,
выше. Раскинувшись в шалаше, я размышлял о деле, в которое ввязался. Снова
попытался вспомнить, что мне делать с Моллоем, когда я найду его. Потом
дотащился до ручья. Лег на землю и посмотрел на свое отражение, потом умыл
лицо и руки. Подождал, пока отражение восстановится, наблюдая, как оно
колеблется, принимая все большее сходство со мной. Капля, изредка падавшая с
моего лица, вновь разбивала его. За весь день я не увидел ни души. Но ближе
к вечеру услышал, что кто-то бродит возле шалаша. Я замер, шаги смолкли. Но
чуть позже, выбравшись из шалаша с какой-то целью, я увидел в нескольких
шагах от себя мужчину. Он стоял неподвижно, повернувшись ко мне спиной. На
нем было пальто, слишком тяжелое для этого времени года, он опирался о
палку, такую массивную и утолщавшуюся книзу, а не кверху, что правильней
было бы назвать ее дубиной. Он обернулся, и некоторое время мы молча
смотрели друг на друга. То есть это я смотрел ему прямо в лицо, как делаю
всегда, чтобы показать людям, что не боюсь их, тогда как он лишь время от
времени бросал на меня украдкой взгляд и тут же опускал глаза, не столько из
робости, конечно, сколько для того, чтобы получить возможность спокойно
обдумать только что увиденное, прежде чем добавлять к нему новые картины. Во
взоре его была холодность и властность, каких я доселе не видел. Лицо
бледное и благородное, от такого я бы не отказался. В тот момент, когда я
подумал, что ему не больше пятидесяти пяти, он снял шляпу, мгновение
подержал ее в руке, потом снова надел. Ничуть не похоже на то, что
называется приподнять шляпу. Но я счел нужным кивнуть. Шляпа была совершенно
необычной и по форме, и по цвету. Не стану описывать ее, подобных шляп я
никогда не видел. Огромная копна грязных белоснежных волос лежала на его
голове. Я успел, пока он снова не придавил ее шляпой, разглядеть ее. Лицо
грязное и волосатое, да, бледное, благородное, грязное и волосатое. Он
сделал какое-то странное движение, как курица, которая вздымает оперение и
медленно опускает до тех пор, пока оно не станет еще глаже, чем было. Я
подумал, что он собирается уйти, не сказав мне ни слова. Но вдруг он
попросил кусок хлеба. Эту унизительную просьбу он сопроводил пламенным
взглядом. У него был акцент иностранца или человека, утратившего привычку
разговаривать. Но разве я не сказал, с облегчением, увидев лишь его спину:
иностранец. Вы бы не отказались от баночки сардин? - спросил я. Он просил
хлеба, а я предлагал ему рыбу. Таков я. Хлеба, - сказал он. Я забрался в
шалаш и взял кусок хлеба, который берег для сына, он наверняка вернется
голодным. Я отдал хлеб. Я ожидал, что он с жадностью набросится на хлеб, тут
же, немедленно. Но он разломил его пополам и положил куски в карманы пальто.
Вы не возражаете, если я взгляну на вашу палку? - спросил я. Я протянул
руку. Он не двигался. Я положил руку на палку, под самой его ладонью. Я
чувствовал, как пальцы его медленно разжимаются. И вот уже палку держал я.
Легкость ее меня изумила. Я вложил палку в его руку. Он бросил на меня
прощальный взгляд и ушел. Почти стемнело. Шел он быстрым неуверенным шагом,
часто меняя направление, скорее волоча палку, чем опираясь о нее. Я хотел бы
стоять так и смотреть ему вслед и чтобы время остановилось. Я хотел бы
оказаться посреди пустыни, под полуденным солнцем, и смотреть ему вслед,
пока он не превратится в точку, на краю горизонта. Долго стоял я так возле
шалаша. Время от времени прислушивался. Но сын мои не возвращался.
Почувствовав, что начинаю замерзать, я залез в шалаш и лег, подстелив под
себя плащ сына. Но обнаружив, что засыпаю, снова выбрался и разжег большой
костер, чтобы указать сыну дорогу. Когда костер разгорелся, я сказал сам
себе: Ну вот, теперь я могу согреться! Я согрелся, потирая руки после того,
как подносил их к пламени, и перед тем, как снова поднести их к пламени,
поворачивая к огню спину, поднимая полы пальто, вертясь, как на вертеле.
Наконец, побежденный теплом и усталостью, я лег на землю возле костра и
погрузился в сон со словами: От искры может вспыхнуть моя одежда, и я
проснусь пылающим факелом. И со многими другими словами, относящимися уже к
иным, вряд ли связанным между собой мыслям. Когда я проснулся, было уже
снова светло и костер потух, но зола в нем была еще теплая. Лучше моей ноге
не стало, хотя хуже ей тоже не стало. То есть, возможно, ей стало чуть-чуть
хуже, но я не мог осознать это по той простой причине, что уже привык к
боли, какое милосердие. Думаю, что ничего не изменилось. Ибо в то самое
время, когда я нянчился со своим коленом и подвергал его разным проверкам, я
знал о привыкании к боли и старался его нейтрализовать. И вовсе не Моран, а
кто-то другой, посвященный в тайны моих восприятии, произнес: Никаких
перемен, Моран, никаких перемен. Это может показаться невозможным. Я пошел в
лесок, чтобы срезать себе палку. Но, найдя, наконец, подходящую ветвь,
вспомнил, что у меня нет ножа. Я вернулся в шалаш, надеясь отыскать нож сына
среди тех предметов, которые он разложил на земле и не подобрал. Ножа среди
них не оказалось. Вместо него я заметил зонт и сказал: Зачем срезать палку,
когда есть зонт? Я попрактиковался в ходьбе с зонтом. И хотя зонт не
прибавил мне скорости и не убавил боль, я, по крайней мере, стал не так
быстро уставать. Вместо того чтобы останавливаться для отдыха через каждые
десять шагов, мне легко удавалось сделать пятнадцать. И даже во время отдыха
зонт был мне помощником. Ибо оказалось, что, когда я на него наваливаюсь,
тяжесть в моей ноге, возникающая, вероятно, в результате нарушения
кровообращения, исчезала гораздо быстрее, чем когда я стоял, поддерживаемый
усилиями мускулов позвоночника. Вооруженный зонтом, я больше не был
Флинт Эрик
Акунин Борис
Березин Федор
Русанов Владислав
Сертаков Виталий
Шилова Юлия