Григорий Бакланов

Мертвые сраму не имут

Григорий Яковлевич Бакланов (Фридман) (1923).

Источник: Григорий Бакланов, "И тогда приходят мародеры", изд-во
"Книжная палата", Москва, 1996.

OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 1 марта
2002.

МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ

Повесть

В полночь была перехвачена немецкая радиограмма. При свете керосиновых
ламп ее расшифровали. Это был приказ командующего группой, посланный вдогон.
Немцы меняли направление танкового удара.

Нужно было срочно закрыть намечавшийся прорыв. Из артиллерийских
частей, стоявших поблизости, был только дивизион тяжелых гаубиц-пушек и
зенитный дивизион. Ночью они получили приказ спешно выдвинуться в район
деревень Новой и Старой Тарасовки, занять позиции и преградить путь танкам.

Но когда приказ был отдан и получен, немцы с марша перенесли еще южней
острие танкового удара. Однако об этом уже никто не знал.

Глава I

То, что называлось тяжелым артиллерийским дивизионом, были на самом
деле три пушки и четыре трактора: две неполных батареи. Утром только они
вышли из боя и стояли в ремонте. У одного трактора был разобран мотор и
сняты гусеницы, три других ожидали своей очереди. Впервые за долгое время
бойцы выжарили и выстирали с себя все и после многих суток непрерывных боев
спали в жарко натопленных хатах, раздетые, во всем чистом.

А по снежной, сильно всхолмленной равнине, холодно освещенные высокой
луной, двигались уже немецкие танки. Но люди спали, раскинувшись, в одном
белье, даже во сне всем телом ощущая покой и тепло.

Белый дым подымался над крышами, на улицах было светло от луны, и
часовые, жадно вдыхая на морозе запахи жилья, тепла и дыма, мечтали, как
вскоре сменятся и, поев горячего, раздевшись, тоже завалятся спать.

Только в одном доме еще не спали. Ярко горела прочищенная ординарцем
керосиновая лампа, на всех гвоздях по стенам висели шинели, и на кровати в
углу, куда свет достигал слабо, шинели и оружие были свалены в ногах. За
столом сидели командир дивизиона майор Ушаков, невысокий, крепкого сложения,
с обветренным, грубым, сильным лицом, замполит капитан Васич и начальник
штаба капитан Ищенко. И с ними была военврач другого полка. Она догоняла
свою часть и заночевала в деревне. А тут как раз топили баню - редкое
счастье на фронте зимой. И вот с не просохшей после мытья вьющейся
черноволосой, коротко постриженной головой, в свежей гимнастерке, она сидела
за столом, чувствуя ежеминутно внимание всех троих мужчин.

А пятым за столом был восьмилетний мальчик, хозяйкин сын. Он стоял у
Васича между колен. Кончиком финского ножа вырезая для него птицу из дерева,
Васич перехватил его робкий взгляд.

Мальчик смотрел на ярко-синюю консервную банку, на которой была
нарисована розовая, глянцевая, нарезанная ломтиками колбаса. Он смотрел на
эту нарисованную колбасу. Васич взял банку, ножом выложил колбасный фарш на
тарелку, подвинул хлеб.

- Ешь,- сказал он.

Босые ноги мальчика нерешительно переступили в темноте на глиняном полу
между сапогами Васича. Два глаза, блестевшие в свете лампы, шмыгнули по
лицам. Потом коричневая, обветренная лапка быстро взяла колбасу с тарелки.
Жевал он с закрытым ртом, опустив глаза. Васич не смотрел на него. Сейчас
мальчик все же привык, а когда первый раз его угощать стали, он, взяв еду и
глядя в пол, сразу же ушел за кровать и там, в темноте, затихнув, ел
беззвучно и быстро.

- Комиссар! - крикнул Ушаков через стол.- Она, оказывается, тоже под
Одессой была!

Он указал на врача. И, считая нужным немедленно отметить такое дело,
хозяйски оглядел стол:

- Арчил!

В дверях возник ординарец Баградзе. Гимнастерка его была засалена на
карманах и на животе, рукава завернуты, сильные волосатые руки он держал
отставленными, и пальцы и ладони блестели от жира. Пахло от Баградзе жареным
луком.

- Две минуты, товарищ майор!..- заговорил он, сильно двигая усами и
тараща глаза.

Повернув черноволосую голову, зная, что она хороша в профиль, военврач
с интересом смотрела на ординарца. Она понимала, что все эти приготовления и
суета из-за нее, и была оживленна, и щеки у нее горели.

Из-за спины ординарца, потеснив его, просунулась хозяйка-украинка в
длинном фартуке.

- Он же ж не жарить. Положил на вугли, тай смалыть. Там мнясо чорне
зробилось, як вугиль.

И улыбнулась: мол, така чудна людына!

Баградзе с живостью обернулся к ней, глаза его горели яростью. Но еще
живей Ушаков скомандовал:

- Одна нога здесь, другая - там!

И оглянулся победителем.

Васич, понимавший, для кого это представление, не подал виду. Они давно
воевали вместе, и он знал Ушакова. Жесткой рукой с короткими пальцами
пригладив светлую челку на лбу, Ушаков сказал:

- Помнишь, комиссар, Одессу? Атака - пилотку на бровь, каску на
бруствер!..

Глаза его сдержанно блестели. И военврач смотрела на него.

- Молодые были, дураки,- сказал Васич. Коленями он чувствовал, как
мальчик ест, глотает большие куски, весь напрягаясь. Он глянул на военврача
и Ушакова. И, добродушно улыбнувшись, пошутил только: - Человека почему-то
без запчастей выпускают. Отобьют голову, после пилотку надевать не на что.

- Брось, брось,- перебил Ушаков, обнажая стальные зубы, вставленные
после ранения.- Брось, комиссар!

Он пристукнул ладонью по столу, твердостью снимая любые возражения. Ему
нравилось говорить "комиссар": это был комиссар его дивизиона и его
дивизион, а он - командир дивизиона. И еще в слове "комиссар" было со времен
революции нечто такое, что не вмещалось в теперешнее слово "замполит".

- Это вот Ищенке так говорить. А ты сам такого духа, я знаю. Тебе
только разные там теории мешают.

Ищенко, не принимавший участия в разговоре, поскольку разговор не
касался его лично, спокойно улыбался и разглядывал на свет лампы свой
наборный мундштучок из алюминиевых и прозрачных пластмассовых колец: он
любил вещи, и ему, начальнику штаба, часто дарили их. Этот мундштучок
выточил для него артмастер. Он курил, улыбался и чувствовал превосходство
над обоими, наблюдая, как они ухаживают за врачом: он был женат.

Ушаков повернулся в его сторону, и ремни на сильном теле скрипнули.

- А ты чего смеешься? Письмо из дому получил? Как ты там жене
описываешь: "Мицно целюю, твий Семен"?.. Так, что ли?

Но и сейчас Ищенко не смутился. А Васич, осторожно вырезая клюв птицы,
улыбнулся бессознательной, но верной тактике Ушакова: тот поодиночке
разбивал своих возможных соперников.

- А ну, покажи фотографии,- приказал Ушаков, взглядом пригласив врача
посмотреть, как бы обещая нечто смешное.- Показывай, показывай!

Все с той же улыбкой превосходства Ищенко стряхнул пепел в консервную
банку, положил мундштучок на стол - под ним сразу же начало растекаться
молочное пятно дыма. Из нагрудного кармана он достал записную книжку, из
записной книжки - конверт, а из конверта - потертые фотографии. Пока он их
вынимал, слышно было, как за дверью ссорятся ординарец и хозяйка. Потом,
качая головой и неодобрительно улыбаясь, вошла хозяйка, видимо изгнанная из
кухни.

Это были обычные предвоенные фотографии. В лодке. Ищенко в трусах, с
прилипшими ко лбу мокрыми волосами, сощурившийся от солнца, и его жена, в
белом платье, с белыми лилиями на коленях, уложенными так, чтоб не запачкать
платье. На пляже. Лежа рядом в песке, подперев щеки ладонями, оба они
смотрят в объектив. У нее загорелое, ровное, почти без талии, сильное тело в
узеньком лифчике и узеньких трусиках. И, наконец, в своем окне: он и жена
выглядывают из-за тюлевой занавески. И тоже солнечный день, и она опять в
этом белом платье, которое она несет на себе как символ чистоты, а лейтенант
Ищенко в сознании человека, давшего ей все это, заложил руку за портупею.

- Вот здесь,- сказал Ищенко, показывая пальцем за рамку фотографии,-
здесь жил командир полка, полковник товарищ Сметанин. Через стену от нас.
Правда, в другом подъезде.

Он всегда говорил это, когда показывал фотографии. И еще он охотно и
подробно рассказывал, как он любил свою жену и как все ей покупал.

Военврач взяла одну карточку в руки. И когда она, в погонах, сапогах и
портупее, глянула при свете керосинoвой лампы на молодую женщину в окне,
что-то грустное, как тень сожаления, промелькнуло в ее лице. Но она тут же
отдала карточку, и лицо ее приняло насмешливое выражение, какое бывало у
нее, когда за ней ухаживали. А на фронте за ней ухаживали всегда.

- От це було життя! - сказала хозяйка, стоя за спинами и тоже глядя на
фотокарточки.- Боже ж мий, та невже ж правду було таке життя?

Васич посмотрел на нее. Сколько раз он слышал, как вот так вспоминали о
прошлой, довоенной жизни. И хотя не все тогда было хорошо и не всего
хватало, вспоминали о ней сейчас, как о великом счастье. Потому что был мир
и все были вместе.

Пригнувшись в двери, влез в хату старшина дивизиона, гаркнул