Даниил Гранин

Месяц вверх ногами

НАД НАМИ КОЛОКОЛ

Когда человек приезжает из Франции, его не спрашивают:

- Ну как там Эйфелева башня? Стоит?

Про любую заграницу задают вполне осмысленные вопросы. Но
попробуйте приехать из Австралии. Каждый, кто встречает вас,
будь он даже лучший друг, задает один и тот же вопрос:

- Ну как там кенгуру? Видел? Прыгают? Любой разговор
начинается с вопроса о кенгуру. Ни образование, ни возраст, ни
должность роли тут не играют. В дальнейшем человек может
проявить широту своих интересов, но первый вопрос неизменен.
Наиболее чуткие люди, заметив мой тоскливый взгляд, смущаются,
и все-таки удержаться от этого вопроса не в силах. Кое-кто
пытался извернуться, быть оригинальным. Лучше всех это удалось
одному физику, известному своим острым умом и своеобразностью
мышления.

- Небось замучили, все спрашивают про кенгуру? - сказал
он.

- Точно угадал, - обрадовался я.

- Пошляки. Ну, и что ты им отвечаешь? - И глаза его
загорелись.

Можно подумать, что кенгуру у нас более популярны, чем в
Австралии. В то же время сведения о кенгуру самые
противоречивые, во всяком случае интерес к кенгуру выше
среднего уровня знаний о них. Женщин почему-то особенно волнует
сумка, в которой кенгуру носит детеныша: какой формы сумка, на
молнии ли она, в моде ли сейчас такие сумки?

Я настолько привык начинать свой рассказ об Австралии с
кенгуру, что по-иному уже не умею. Рухнула моя надежда начать
свои путевые записки как-то необычно, свежо - например, описать
полет над океаном, улыбки стюардесс, спасательные жилеты, огни
городов под крылом самолета, едко высмеять деление внутри
самолета на классы и заклеймить буржуев из первого класса...

Разумеется, и этого я не упущу, но начну с той минуты, с
того жаркого февральского дня в заповеднике под Мельбурном,
когда что-то огромное, сероватое перемахнуло почти над нашими
головами поперек всей аллеи, через кусты и обочины. От
неожиданности я вздрогнул, и Джон Моррисон засмеялся.

- Кенгуру, - сказал он. И тотчас вслед за Джоном засмеялся
кто-то наверху, высоко в зелени эвкалипта. Этот тип наверху
хохотал все громче, призывая полюбоваться на приезжего невежду.
Я обиделся. Джон утешающе взял меня под руку.

- Кукабарра, - сказал он. Кукабарре стало совсем смешно,
она сорвалась и полетела, превратившись в довольно невзрачную
птицу. На шум из-за деревьев вышел эму. Он зашагал прямо к нам,
балетно переставляя свои стройные ноги. Плоский черный глаз его
взирал на нас с высоты по меньшей мере правительственной. Эму
остановился передо мной, и мне захотелось оправдаться перед
ним, извиниться и обещать исправиться. Он был совсем не такой,
как у Брема, и не такой, как в нашем зоосаде, он был с
австралийского герба, олицетворение закона. Напевая
государственный гимн, он проводил нас до калитки. Внутрь
загородки он не пошел, поскольку там нас приветствовала
кенгуру, тоже с герба. Их двое на гербе Австралии - эму и
кенгуру. Вместо львов, орлов и прочих хищников.

Довольно большая компания кенгуру окружила нас. Никаких
глупых вопросов они не задавали. Они оглядывали, обнюхивали,
этого им было достаточно. Рослая мамаша любезно показала нам
некоторые обычаи. Она вытряхнула из сумки детеныша, вывернула
сумку и ловко стала чистить ее передними лапками, коротенькими,
как детские ручки. Малыш запрыгал ко мне, ткнулся мордой в
колени. Я наклонился, погладил его, взрослые кенгуру спокойно
следили за мной, полные доверия. Я осторожно бродил среди них,
касаясь их шелковистого серого меха. Они были неистощимо
доверчивы, от их веры в человека становилось совестно.

Мамаша закончила чистку своей сумки, и малыш прыгнул туда,
закинув себя, как мяч в баскетбольную корзинку. Ноги его и
хвост торчали из сумки, затем он перевернулся, высунул свою
мордаху. И вдруг я почувствовал себя в Австралии. Я убедился,
что это правда, я действительно нахожусь в этой стране.
Аэродромы, взлеты, посадки, кварталы Сиднея, потоки автомашин,
цветы, объятия, вспышки блицев - все, что беспорядочно
сваливалось за последние дни в какую-то неразобранную груду,
было, оказывается, ожиданием. Мы уже побывали в Сиднее, в
Канберре, снова в Сиднее, но я все еще плохо верил в
подлинность происходящего. Сидней, разумеется, был подлинный, а
вот я находился по отношению к нему в каком-то ином измерении.
Там, в городах, тайное сомнение не исчезало.

- Послушайте, кенгуру, - сказал я, - значит, все это
правда?

- Наконец-то, - сказал старый кенгуру и отпрыгнул в
сторону, чтобы я мог сфотографировать его.

Джон стоял поодаль под банксией, я сфотографировал и его.
Я фотографировал какаду, черных лебедей, лирохвостов, летучих
белок, опоссумов, медвежастых вомбатов, смешную серенькую
птичку, которую звали палач. Они все тут жили на свободе, почти
естественной своей жизнью, так, как они жили тысячелетия до
прихода белого человека. В заповеднике белый человек вел себя
так, как должен был вести себя, если бы он был разумным
существом. Он не хотел стрелять, гнаться, не дергал никого за
хвост, не тыкал в морду сигаретой, не кидал в опоссумов
камнями. Странная мысль занимала меня: может быть, есть смысл
создавать побольше таких заповедников для воспитания людей. В
заповедники привозят людей, и животные их там воспитывают,
делают их людьми.

Фауна Австралии самой природой приспособлена для
воспитательной работы. Здесь нет хищников. Единственный хищник
- динго, и то его считают одичалой домашней собакой, некогда
привезенной сюда аборигенами.

Стоит увидеть блаженно-добрейшую физиономию коала, и
становится ясно, что такие наивные, доверчивые чудаки могли
появиться лишь в стране, не знающей хищников. Коала - маленький
медвежонок, величиной с подушку, не больше. Целыми днями он
висит на деревьях. Поест листьев эвкалипта и дремлет. Он
презирает суету, всяческие стремления и поиски. Он всем
доволен, лишь бы его не беспокоили, он величайший эпикуреец.
Другие страны его не интересуют, и он добился своего: ни в
одном зоосаде мира коала не бывает, поскольку он может питаться
лишь определенным видом эвкалиптовых листьев.

Заповедник - это кусок буша. А буш - это австралийский
лес.

- Австралия - не Сидней, не Мельбурн и даже не фермы, -
внушал нам Алан Маршалл. - Наша страна - это прежде всего буш,
и пока вы не побываете в буше, вы ничего не поймете.

И он отправил Джона Моррисона с нами в буш. Еще в Москве
мне попалась книга рассказов Моррисона. Он пишет предельно
точно и серьезно. Его рассказы запоминаются. Это, конечно, не
обязательно, чтобы рассказы запоминались, это всего лишь
свойство таланта. Писатель часто и не ставит себе такой задачи,
получается это само по себе в результате действия каких-то мало
еще выясненных составляющих. Тем не менее я предпочитаю
рассказы, которые запоминаются и остаются со мной.

Я знал, что Джон Моррисон работает садовником. Я знал, что
за рубежом редкие писатели могут прожить на литературные
заработки. Но было грустно, что писатель такого таланта, как
Джон Моррисон, вынужден работать садовником, в то время как
писатели куда меньшего калибра могут нанимать себе
садовников...

Когда в доме Алана Маршалла я познакомился с Моррисоном,
не было никакого садовника, обиженного судьбой,
несправедливостью, постылой работой. Был обаятельный, скромный,
умудренный жизнью известный писатель Джон Моррисон. Он
расспрашивал о новинках советской литературы, о своих
московских знакомых, он был мягок, деликатен, даже несколько
изыскан. Только здесь, в буше, он стал другим: походка
сделалась упругой, руки большими, тяжелыми. Он все видел, все
замечал - самые малые травы, легкие запахи, птиц, затаившихся в
кустах. Он давно научился пользоваться льготами своей трудной
жизни. Это был завидный дар - превращать тяготы в преимущество.

Мы долго ходили по заповеднику, болтали с маленькими
попугайчиками, раскрашенными с неистощимой выдумкой. Палитра
природы поражала любое воображение. Бесчисленные, самые,
казалось бы, невероятные сочетания цветов отличались
безукоризненным вкусом.

Почему-то природа никогда не бывает безвкусной в подборе
красок. Из тысяч попугаев - какаду, лори, какапо и еще бог
знает скольких видов - мы не нашли ни одного, которого можно