Михаил Петрович Арцыбашев

Миллионы

Она не покупается золотом и не

приобретается она на вес серебра.

Иов, XV

I

Между темным небом и морем, как дымка, стоял ровный свет луны, кругло и
ясно вставшей над горизонтом. На деревьях сада, точно рой откуда-то
налетевших огненных колибри, качались и прыгали на невидимых проволоках
маленькие разноцветные фонарики. С нелепо освещенной эстрады, где черный
паяц-капельмейстер, потешно взмахивая руками и фалдочками, порывался куда-то
взлететь, разлетались во все стороны отчеканенные скрипичные звуки,
взвизгивали, смеялись и пели, легкими узорными хороводами вылетая из-под
темных деревьев на открытый, завороженный лунным светом морской берег. Там
танцевали они перед лицом светлой луны, как легкие эльфы, незримые и
таинственные в своей призрачной минутной жизни.

Скрестив мощные руки на холодном мраморе столика, Мижуев молча и угрюмо
посматривал по сторонам.

Когда он взглядывал на эстраду, все казалось ему суетливо мелким и
бестолково шумным, а когда поворачивался в сторону моря, становилось
величаво спокойно, задумчиво свободно, как сама высокая светлая луна.

Крутая русая борода его и массивные плечи возбуждали представление о
страшной силе и твердой воле, но глаза Мижуева были нездоровые, углубленные,
какие бывают у обреченных на смерть.

За соседним столиком кутила компания господ в белых шляпах, ухарски
проломленных на боку, и нарядных дам, с резко красивыми лицами и
неестественными, подрисованными глазами. Все они громко смеялись, чокались
узенькими, как стрекозы, рюмочками, и не переставая острили, при каждой
остроте повышая голоса и оглядываясь на Мижуева, причем и у мужчин, и у
женщин было мелькающее, выжидательно ищущее выражение. А неподалеку,
склонившись вперед, точно нежа под мышками свои белые салфетки, стояли лакеи
и не спускали глаз с Мижуева, как будто собирались но первому его знаку
бежать и стремглав бросаться в море.

Мижуев и видел все, и не замечал. Когда-то это забавляло его, но теперь
было только докучно и так привычно, как воздух, от которого не уйдешь и
уходить не надо.

- Теодор, отчего ты такой скучный сегодня? - спрашивала его Мария
Сергеевна, робко дотрагиваясь пальчиком до крутого локтя.

На ней было вызывающее красивое платье, чуть-чуть открывающее ноги, а
на темных пышных волосах качались нежно-розовые цветы шляпы, грустно
гармонировавшие с ее подрумяненными щеками, печально мерцающими глазами и
страстно окрашенными губами.

Мижуев медленно, как больной вол, повернул к ней свою упрямую голову и
промолчал.

Она была так же возбуждающе красива, как и прежде, и так же сквозь
черное кружево светилось ее необыкновенно выхоленное тело. При взгляде на
нее у всякого мужчины рождалось острое и требовательное представление о
каких-то невозможных сказочных наслаждениях. Но то, что она утратила свое
прежнее имя - Марии Сергеевны - и стала называться Мэри, и то, что перестала
называть его Федей и вы, а стала звать Теодором и ты, и то, что она бросила
любимого мужа и стала жить с Мижуевым, убило в нем бывшую еще так недавно
благоговейную страсть и возбуждало по временам холодную необъяснимую злобу.

Даже тогда, когда, возбужденный ее голым покорным телом, уже робко
просящим ласки, Мижуев целовал и мял ее со звериной жестокостью, он уже не
чувствовал былой радости, а испытывал только плоское жестокое удовольствие,
придумывая неестественные положения, делая больно и унизительно.

Казалось, что он мстил ей за что-то, и видно было, что сам страдал
какой-то невысказываемой мукой.

И Мария Сергеевна понимала, отчего это, и потому у нее стали печальны и
робки глаза, как будто не смевшие молить о пощаде.

- Пойдем, - коротко сказал Мижуев, поймав остро любопытные взгляды в их
сторону, и встал.

Она тотчас же торопливо поднялась и пошла с ним рядом, по всегдашней
своей милой неловкости, которая когда-то до слез умиляла Мижуева, путаясь в
кружевах юбки, теряя то платок, то сумочку и забавно пугаясь этого.

Они вышли на берег, где властвовали темное море да светлая луна, и на
самом конце мостков сели на скамью.

Впереди и с боков, со всех сторон было море, и блестящая вода бурно
крутила лунный столб. Какая-то бесконечная мелодия-шум, плеск и глухие удары
о мол, - среди которой все время что-то звенело тоненьким хрустальным и
слышным, и как будто неслышным голоском, непрестанно тянулась над безбрежным
движущимся простором и трогала таинственные грустные струны, будя
воспоминания и безотчетное отчаяние в самой глубине души. Порой налетал
упругий ветер, и тогда невидимые брызги, заставляя вздрагивать, покрывали
лицо и руки мелкой холодной пылью.

Мижуев смотрел на лунный столб, крутящийся в металлически темной воде,
и молчал. Как всегда, когда он ночью смотрел в глубину, какое-то тоскливое
чувство чуть-чуть шевелилось в нем. Было оно еле заметно и трудно уловимо,
но за ним вдруг забывалось все, что окружало его. И становилось пусто и
темно.

- Я хотела поговорить с тобою, Теодор, - заговорила Мария Сергеевна, и
с первого слова было слышно, что она боится, как бы он не рассердился, даже
не выслушав ее.

Мижуев молчал, и казалось, что он не слыхал ее слабого голоса за шумом
и плеском прокатившейся под мостками волны. Далеко, пока видно было при
луне, легла вдоль берега белая полоса пены и растаяла, как снег, а за ней
уже надвигалась, бурля и вырастая, новая волна.

Мария Сергеевна полными никому не видных слез глазами посмотрела на
Мижуева и, судорожно рванув платок, встала.

- Это невыносимо! - сдавленным слабым голосом сказала она, чувствуя,
что вся дрожит и от унижения, и от холодного ветра. - За что ты меня
мучаешь?

Мижуев упорно, не глядя на нее, пожал широкими плечами...

Мария Сергеевна замолчала, продолжая рвать свой платок и дрожа всем
телом, казавшимся удивительно слабым и изящным на фоне огромного
волнующегося простора.

- Я не могу больше... - заговорила она быстро, все возвышая голос. - Ты
не имеешь права презирать меня!.. Не имеешь права мучить и унижать!.. Если я
и не устояла перед твоими миллионами, как ты говоришь...

- Я этого никогда не говорил! - угрюмо возразил Мижуев, упрямо глядя в
лунный столб, сверкающий в волнах миллиардами прыгающих голубых звезд и
сливающийся на горизонте в таинственное светлое, резко отрезанное от темного
неба сказочное царство.

Опять Мария Сергеевна внезапно замолчала, сбитая и раздавленная
мучительным недоумением. Все существо ее знало, что он постоянно говорил
это, а между тем память не могла подсказать ни одного похожего слова. И она
только чувствовала, что погибает в холодном, пустом и неотвратимом, где она
- такая слабая и беспомощная, что - даже не знает, что сказать, как
защищаться и против чего.

- Но ты так думаешь... я знаю... А если это даже и так, то ведь... Ты
сам хотел этого... Ну, пусть, пусть! - схватившись обеими руками за виски, с
отчаянием заговорила Мария Сергеевна. - Но какою ценою я заплатила за эти
миллионы! Они у меня душу отняли... я научилась презирать себя, как
последнюю тварь... и что-нибудь одно: или... Как хочешь, но я не могу
больше, не могу. Я...

Она опять потеряла слова и только отчаянным, бессильным взглядом
оглянулась на темную страшную воду. Руки ее шевелились, и губы дрожали.

- Если ты сама презираешь себя, как последнюю тварь, то как же мне
относиться к тебе? - вдруг неожиданно спросил Мижуев, не спуская блестящих
глаз с воды.

- А! - потерянно вскрикнула Мария Сергеевна и, упустив сумочку и
платок, которые сейчас же снесло в море, закрыла лицо руками и быстро пошла
прочь, почти побежала, путаясь в длинном, подхваченном ветром платье.
Тоненькая женская фигура неверно заколыхалась в пустом ветреном
пространстве, над темной, неустанно катящейся на берег водой.

Мижуев проводил глазами маленький белый кусочек материи, который высоко
поднялся над гребнем вспененной волны и вдруг сразу исчез во мраке упавшей
холодной бездны.

Что-то теплое шевельнулось у него в душе, и, не выражая его словами
даже самому себе, Мижуев встал и быстро догнал Марию Сергеевну.

Маленькие покатые плечи ее были сжаты и над ними смутно белел тонкий
наклон бледной от лунного света шеи. Услышав его шаги, она сейчас же
остановилась, но не подняла головы и стояла по-прежнему, закрыв лицо руками
и опустив большую светлую шляпу. Такая маленькая, изящная и жалкая до слез.

- Ну, полно, Мэ... руся... - путая ее прежнее и теперешнее имена, с
мгновенно выросшей жгуче-жалостливой лаской, сказал Мижуев и обнял ее за
плечи. - Прости меня... Я не хотел тебя обидеть!

Он ждал, что она капризно оттолкнет его, вырвет руки, станет чужой и
холодной, и страшно боялся этого. Ему показалось, что тогда он станет совсем
одиноким. Но она только прижалась головой к его груди и робко подняла лицо
навстречу его губам, беспокойно и вопросительно глядя большими от лунного
света и слез глазами. И в мокрых глазах, и в уголках страдальчески
улыбающихся губ Мижуев увидел покорное, обрадованно прощающее выражение,
какое бывает у побитых и потом приласканных маленьких зверьков и детей.

И мгновенное чувство приятной ему самому теплоты и жалости исчезло, как