Чтение 39–й страницы книги ~Монсеньор Кихот~

стоять в дверях.

- У вас что-нибудь болит, монсеньор? - осведомился отец Леопольдо.

- Пожалуйста, не зовите меня монсеньером, доктор Гальван. Я ведь не
имею теперь права даже служить мессу. Епископ запретил. Он бы с
удовольствием даже сжег мои книги.

- Какие книги?

- Мои любимые. Святого Франциска Сальского, святого Августина,
сеньориту Мартен из Лизье. Боюсь, он не оставит мне даже апостола Иоанна.
- Он поднес руку к забинтованной голове. - Я рад, что вернулся в
Эль-Тобосо. Но, может быть, как раз в эту минуту на улице отец Эррера
сжигает мои книги.

- Не волнуйтесь. Через день-другой... отче... вы снова почувствуете
себя самим собою. А сейчас вам нужен покой.

- Это трудно - лежать в покое, доктор. Столько всего в моей голове
просится наружу. Вы во всем белом... вы не собираетесь меня резать?

- Конечно, нет, - заверил его отец Леопольдо, - только дадим вам еще
одну таблетку, чтобы вы спали.

- Как, Санчо, это вы? Рад вас видеть. Вы, значит, сумели добраться
домой. А как "Росинант"?

- Очень устал. Отдыхает сейчас в гараже.

- Какие мы с ним оба старые. Я вот тоже устал.

Он без возражений проглотил таблетку и почти тотчас заснул.

- Я посижу в ним, - сказал Санчо.

- А я побуду с вами. Я не смогу заснуть после всех этих волнений, -
сказал отец Леопольдо.

- А я ненадолго прилягу, - сказал профессор Пилбим. - Вы знаете мою
комнату. Разбудите меня, если я вам понадоблюсь.

Часов около трех утра отец Кихот что-то произнес и вывел их обоих из
неглубокого сна. Он сказал:

- Ваше преосвященство, агнец, возможно, и способен усмирить слона, но я
очень вас прошу, помяните коз в ваших молитвах.

- Он видит сон или бредит? - поинтересовался отец Леопольдо.

Санчо сказал:

- Я что-то припоминаю...

- Вы не имеете права жечь мои книги, ваше преосвященство. Умоляю вас,
пусть я погибну от меча, но не от булавочных уколов. - Последовала
короткая пауза. Затем: - Пернуть, - сказал отец Кихот, - можно и
мелодично.

- Боюсь, - прошептал отец Леопольдо, - что он в куда худшем состоянии,
чем сказал нам доктор.

- Мамбрино, - послышалось из постели. - Мамбринов шлем. Дайте мне его.

- Что такое Мамбринов шлем?

Санчо сказал:

- Так назывался тазик цирюльника, который надел себе на голову Дон
Кихот. Его предок, как он считает.

- Профессору, по-моему, это представляется абсурдом.

- Как и епископу, так что я склонен думать, что это правда.

- Каюсь и прошу, прощения за полбутылку. Я согрешил перед Святым Духом.

- Что он хочет этим сказать?

- Слишком долго объяснять сейчас.

- Человек многому научился от животных: от аиста перенял идею клизмы,
от слонов - целомудрие, от лошади - верность.

- Будто читает святого Франциска Сальского, - прошептал отец Леопольдо.

- Нет. По-моему, это из Сервантеса, - поправил их профессор Пилбим,
входя в комнату.

На какое-то время воцарилась тишина.

- Он снова заснул, - прошептал отец Леопольдо. - Может быть, когда
проснется, он будет чувствовать себя поспокойнее.

- Молчание у него - не признак спокойствия, - сказал Санчо. - Иной раз
оно означает смятение духа.

Однако голос, раздавшийся из постели, звучал громко и твердо.

- Я не предлагаю тебе быть губернатором, Санчо. Я предлагаю тебе
царство.

- Скажите ему что-нибудь, - попросил отец Леопольдо.

- Царство? - переспросил Санчо.

- Пойдем со мной, и ты обретешь царство.

- Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого слишком долго с
вами странствуем.

- Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.

Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.

- Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили служить мессу даже
приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я повторю
вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: "Пошел он к такой-то
матери, этот епископ". - Отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем
обрел равновесие. - Такие подскоки, - повторил он, - значит, и есть
любовь.

Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел
сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.

- Нет воздушных шариков, - заметил он с глубокой грустью, - нет
воздушных шариков.

- Идите за ним, - сказал отец Леопольдо мэру.

- А не стоит его разбудить?

- Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.

Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой
лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви,
заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных
раскрашенных фигур - папе или рыцарю? - и совершенно здраво спросил:

- Это путь в вашу церковь?

Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо
Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое
осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.

- А что если он свалится с лестницы? - прошептал мэр.

- Разбудить его еще опаснее.

Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем,
глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать
старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он
с возгласа:

- "Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam" ["Подхожу
к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].

- Сознает ли он, что делает? - шепотом спросил профессор Пилбим.

- Это одному богу известно, - ответил отец Леопольдо.

А отец Кихот продолжал быстро читать мессу - опустил послания
апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до
освящения Даров. "Потому что боится, как бы епископ не прервал его? -
подумал про себя мэр. - Или жандармы? Он даже длинный перечень святых от
Петра до Дамиана - и тот опустил".

- Когда он обнаружит, что нет ни дискоса, ни чаши, то наверняка
проснется, - заметил отец Леопольдо.

Мэр сделал несколько шагов к алтарю. Он боялся, что в момент
пробуждения отец Кихот может упасть, и ему хотелось быть рядом, чтобы
подхватить его.

- "Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил хлеб..."
- Казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не было ни гостии, ни
дискоса. Он воздел к небу пустые руки. - "Hoc est enim corpus meum" [сие
есть тело мое (лат.)]. - И твердо, без единой запинки дочитал мессу до
освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.

Когда раздались слова, сопутствующие освящению, отец Леопольдо и
профессор по привычке опустились на колени; мэр же продолжал стоять. Он
хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.

- "Hic est enim calix sanguinis mei" [Сие есть чаша крови моей (лат.)].
- Пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.

- Что это - сон? Бред? Безумие? - шепотом вопросил профессор Пилбим.

Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца
Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере, счастлив
в своем сне.

За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился в Саламанке, он почти
забыл мессу. В его голове остались только какие-то ключевые моменты,
которые в те далекие времена воздействовали на его чувства. Отец Кихот,
видимо, страдал такими же пробелами в памяти - произнося все эти годы
почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил только эти фразы,
которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.

Так он вспомнил "Отче наш"; оттуда память его перескочила на "Agnus
Dei" ["Агнец божий" (лат.)].

- "Agnus Dei qui tollis peccata mundi..." [Агнец божий, что приемлет на
себя грехи мира... (лат.)] - Он помолчал и потряс головой. На секунду мэру
показалось, что отец Кихот выходит из своего сна. А он прошептал совсем
тихо, так что только мэр услышал: - Агнец божий, но ведь козы-то, козы...
- И затем перешел к молитве римского центуриона: - "Господь, я недостоин,
чтобы ты вошел под кров мой... скажи слово, и выздоровеет слуга твой".

Приближался момент причащения. Профессор сказал:

- Когда он обнаружит, что причащаться нечем, то, безусловно, проснется.

- Не уверен, - откликнулся отец Леопольдо. И добавил: - Я не уверен,
проснется ли он вообще.

Несколько секунд отец Кихот молчал. Он стоял, слегка раскачиваясь,
перед алтарем. Мэр сделал еще шаг вперед, готовый подхватить его, но тут
отец Кихот снова произнес:

- "Corpus Domini nostri" [Тело господа нашего (лат.)], - и, без
колебаний взяв с невидимого дискоса невидимую гостию, положил это ничто
себе на язык. Затем он поднял невидимую чашу и как бы глотнул из нее. Мэр
видел движение его горла при глотке.