больно ужасно.
полу, над другой ее ногой нагнулась медсестра, а все обступили их. Саша...
Надышавшаяся с мороза, щеки разгорелись. В этом свежем снеговом воздухе,
который они внесли с собой, Третьяков особенно почувствовал запах госпиталя,
к которому притерпелся и не замечал: запах лекарств, госпитальной еды, плохо
проветриваемого помещения, где постоянно дышит столько больных людей. Он от
себя ощутил этот запах, от своего байкового стираного-перестираного халата.
густые, что серые глаза ее показались черными, взглянула с той радостью
жизни, которая была в ней. И тут же словно тень прошла по ее лицу, в глазах
что-то затворилось, не впуская чужой взгляд в эту ее жизнь.
интересом, но он этого не видел. Он вернулся в палату. Здесь были только
лежачие и несколько пустых кроватей. А за обеденным столом под электрической
лампочкой на ощупь брился капитан Ройзман.
мне виски?
Третьяков окунул бритву в стаканчик с теплой мыльной водой, хотел нагнуться,
но рана в боку не дала. Хотел присесть, не дала рана в ноге. А Ройзман ждал,
подставляя щеку.
придерживал пальцами кожу у виска, Третьяков с опасной бритвой в руке
осторожно дышал у его костистого лица:
натягивал кожу. Прямо перед лицом были его осмысленно глядящие глаза. Они
следовали за ним, казалось они видят. И только зрачки не сходились к
переносью, когда Третьяков приближал лицо.
халат на колене.
Ройзман. И стоял к нему лицом.
команду, а вы услышали его петушиное "сми-ирно", подозвали к себе командира
взвода:
не подавал..."
девятнадцатого ноября. Соединились фронты двадцать третьего. Мы были на
вокзале в Москве и услышали сводку. Мы как раз с фронта ехали в училище, и
тут сводку передают. Потом в Куйбышеве мы трое суток пили. С нами старшина
был из Куйбышева, мы у него трое суток пробыли, пиво ведрами носили. Мы бы
еще гуляли, да у нас продукты кончились. Так вот, это был конец ноября. А в
декабре, в самом начале, я и подавал перед вами команду. Вы у нас артиллерию
преподавали.
одна нога в колене не сгибалась. Правая, по-моему? Вы еще с палочкой ходили.
наверное, на меня обиделись в тот раз?
вспомнить как-то приятно.
навстречу: "Смирно! Напрра-ву! На-ли-иву! Крругом марш!.." И отбиваешь
строевым шагом. Теперь это на всю жизнь.
своем думал. "Есть во мне что-то противное,-- думал он и видел опять, как
девочка, взглянув на него, сразу нахмурилась.-- Что-то отталкивает от меня
людей, я знаю..."
заняты. Он стоял у дверей и смотрел, как артист на сцене изображает Гитлера.
С приклеенными усиками, с косой челкой на лбу, он припрыгивал, как обезьяна,
выкрикивал что-то бесноватое. В зале смеялись, стучали костылями в пол,
кричали: "Давай еще!"-- никак не хотели отпускать артиста, словно это и
правда живой Гитлер отдан им на потеху. И отчего-то Третьякову было сейчас
стыдно за них и стыдно за себя. До Гитлера еще-- фронт и тыл, и не одну
дивизию вышлет он оттуда к фронту, и пехотную и танковую. И многих из тех,
что смеются сейчас самозабвенно, может быть, и на свете не будет к тому
времени. Он сам толком не знал, почему ему стыдно, но в этой простодушной
потехе, в недосягаемости Гитлера было что-то такое, что унижало его,
Третьякова, в собственных глазах. А может быть, просто у него настроение
сейчас такое'.
мальчишек с мандолиной и балалайкой вышли за ней, как почетная стража, сели
на краешки табуреток, она кивнула, мальчишки, согласно тряхнув чубами,
ударили по струнам, и она запела, Третьяков, словно испугавшись чего-то,
поспешно опустил глаза. И стоял так, волнуясь все больше, чувствуя мурашки
по щекам. Песнь рассказывала про то, что и ему виделось не однажды:
конях, а проще и страшней, все равно песня волновала и грустно становилось.
Кроме матери и сестренки, некому его ни встречать, ни грустить о нем. И
отчего-то совсем расстроили хвастливые слова песни: "Улыбнись, повстречая,
был я храбрым в бою..." Да, такая девочка может спросить: был ты храбрым в
бою? Стоя у дверей, глядя в пол, он дослушал песню до конца.
уже не знал, душа это ноет или раны разболелись, которые растревожил. И
вспомнился ему лейтенант Афанасьев, который на Северо-Западном в их полку
позорно застрелился из-за любви. Двое суток никто ничего не знал о нем, и
пошел даже слух, что он перебежал к немцам. Нашли его в километре от огневых
позиций. В бязевых кальсонах с завязками на щиколотках, в суконной
гимнастерке, лежал он в талой снеговой воде в лесу. Кисть правой руки, в
которой зажат был пистолет, вся исцарапана, висок обожжен выстрелом.
застрелиться самому... Не хочешь жить, вон -- немцы, иди убивай. А эта,
из-за которой он застрелился, жила с командиром дивизиона: у комдива была
своя отдельная землянка. Ходила она в ватных брюках, шлепала сапогами по
воде, голос от табака сиплый. И вот из-за нее смелый красивый парень сам
себя жизни лишил. Но теперь подумалось: а может, он совсем не такой видел
ее, какой видели ее все? И совсем другое про нее знал?
ГЛАВА XIV
Саша рассказывала ему о его ровеснике, которого тоже звали Володей и который
погиб два месяца назад.
сюда вместе приезжали после училища, Володя и Игорь, и условились: если что
случится, написать. И он мне написал. Все успели выскочить из танка, и
Володя тоже выскочил, когда загорелся танк. Но он лег и начал
отстреливаться, чтобы все могли убежать. Может быть, если бы он тоже побежал
сразу... Но он был командир танка.
подумал: еще хорошо, если все так было, как написали ей. Хуже, если сгорел в
танке.-- Тут невозможно угадать. Вот у меня боец ни за что не хотел вылезать
из окопа. Что-то случилось с ним, это бывает. Страх нашел, не мог вылезти, и
только. Те, кто вылез, живы, а он погиб. Прямое попадание в окоп. Это
вообще-то редкость: прямое попадание. А вот такая его судьба.
Третьякова, сравнивая.-- Вам уже двадцать лет?
выглядеть на год старше.
отец убит, он скрыл от матери, он только Женьке сказал, младшему брату. Они
оба очень любили мать. Она большая, красивая женщина. Такое русское, русское
лицо. Но и что-то цыганское, может быть. А сыновья на нее похожи. Оба с
карими глазами, волосы у обоих густые и вились.
посмотрела. Нет, у него и не черные, неизвестно какие отрастают из-под
стрижки. Лялька, глупенькая, преданная его сестренка, для которой все в нем
хорошо, приложит, бывало, к его волосам кончик своей косы: "Мам, почему у