очнулась, услышала вое тот же ласковый голос женщины:
сразу нашла край шершавой посудины и торопливо сглотнула что-то
безвкусное.
хлопочет возле пятилетней Зоськи и тихонько украдкой плачет. Зоська тяжело
больна, вся в жару, ничего не ест, только пьет молочко. Она пластом лежит
в углу на кровати, укрытая кожушком поверх лоскутного маминого одеяла, и
очень ослабла. Но у нее ничего не болит, только все время хочется спать. И
она спит - днем, утром, ночью, просыпаясь лишь затем, чтобы попить
молочка. Болеть ей, однако, нетрудно, даже в общем приятно, потому что все
к ней предупредительно-ласковы, добры и с радостью исполняют каждое ее
желание, главное из которых - чтобы не плакала мама. Но это желание редко
сбывается, и коротенький мамин всхлип резкой тревогой вырывает девочку из
сна, вернее, из тягостно-липкой дремы, Зоська пугается и тоже хочет
заплакать. Но она такая слабая, что только тихонько шепчет обметанными
губами: "Не надо, мамочка... Мамочка, не надо..." И мать, заслышав ее,
сразу утихает, приходит за занавеску и, склонясь над дочерью, бережно
гладит ее заостренное исхудавшее личико шершавыми, не по-женски большими
руками. Зоська успокаивается, хочет улыбнуться в ответ и слабым голосом
пытается утешить маму:
плача. Уронив на постель голову, мать долго сотрясается в безутешном
рыдании, и Зоська с недетской решимостью думает: нет, она ни за что не
умрет, она будет жить, потому что как же тогда ее любимая, бедная мама?
Зоська знает это с раннего детства и думает, что никогда на свете не
расстанется с мамой.
характер. Зоська и сама иногда думала, что свою доброту и покладистость
определенно переняла от матери. Часто она страдала оттого, что нынешнее
время меньше всего подходило для этого ее качества, иногда ненавидела в
себе эту доброту, принимая ее за слабость, в то время как ей нужна была
сила. Но всякий раз ее отвращал один вид людей, явно лишенных доброты,
заскорузлых в черствости, и она понимала, как важно быть добрым. Значит -
быть справедливым.
но там уже новые голоса, похоже - мужские, и до сознания ее доходит
обеспокоенное слово _доктор_. Она догадывается, что это значит, и хочет
сказать, что не надо ее везти к доктору, который ей неприятен с детства,
потому что доктор - человек из другого, неизвестного ей мира и с ним
связаны малоприятные для нее переживания. Теперь у нее другие, не менее
важные причины избегать доктора, но у нее нет сил сказать об этом, и она
лишь тихонько стонет.
гудит мужской голос, в котором Зоське слышатся знакомые ноты, и она вся
напрягается. Но нет, это не отец...
строг, а иногда круто обходился с матерью. Но в раннем далеком детстве
Зоська, может, больше других боготворила именно отца, особенно в редкие
для него минуты досуга, когда он не был занят работой и находил
возможность заняться детьми. Из каких-то глубинных уголков ее памяти
выплывает давнишний день кануна праздника троицы в начале лета,
полузаросшая муравкой дорога в теплой мягкой пыли за околицей, и они с
сестрой, семенящие за отцом. Вытянутой в сторону рукой Зоська ведет по
стеблям колосящейся ржи, вспугивая осевших на ночлег серебристых бабочек,
острохвостые ласточки лихо носятся в погожем предвечернем небе, и за отцом
тянется горьковатый аромат березовых веток, целую охапку которых они
наломали в роще. Дома их ждал предпраздничный порядок в избе, только что
вымытый мамою пол был густо забросан пахучими стеблями аира, они сразу
принялись украшать хату ветками и обильно понатыкали их всюду, где только
могла держаться хотя бы самая малая веточка. Всю ночь в хате стоял
удивительный аромат леса и луга, Зоське снились счастливые сны, и вся ее
детская жизнь была преисполнена предвкушения какой-то огромной и скорой
радости.
болезненно-немощной расслабленности, когда хочется только покоя, тишины и
небытия, потому что в яви - страдания и боль. И вместе с тем в ней немая
апатичная успокоенность за свою судьбу, которая теперь от нее не зависит.
словно во сне. Но сна нет, это уже явь. Зоська полураскрывает глаза, перед
которыми - косматый край укрывшего ее кожушка и яркая синь рассветного
неба. Мерные плавные толчки куда-то влекут ее, и ей даже приятно от этого
ровного убаюкивающего движения в неизвестное. Не сразу она догадывается,
что ее везут по полевой санной дороге. Она не может спросить, куда, но она
и не тревожится. Значит, так надо.
наверно, это возница, но кто? Ей бы только взглянуть на своего спасителя и
ничего больше. Об Антоне она не думает - будь он проклят, убийца! Главное,
она спасена, даст бог - поправится, и тогда она с ним посчитается. Она
посмотрит в подлые его глаза, еще он поваляется у ее ног. Если раньше не
перебежит к немцам.
она уже привыкла к ее, схожему с материнским, голосу. Невысказанная
благодарность щемящей тоской сжимает что-то внутри, и из Зоськиных глаз
скатываются к уголкам губ две щекотные студеные слезинки.
как-нибудь очуняешь. Молодая еще, жить будешь, деток народишь. Не век же
этой проклятой войне продолжаться, - как свежий родничок в летний полдень,
обнадеживающе звучит рядом, и Зоська благостно успокаивается под теплым
кожушком.
выкарабкается из своей беды.
Никитин Юрий
Конюшевский Владислав
Березин Федор
Маккарти Кормак
Пехов Алексей
Березин Федор