но я подумал -- вот еще, это дело потерпит. Сперва надо устроить себе
небольшой отпуск. А потом всегда можно будет пуститься в krasting и запросто
набить полные карманы deng, единственное только, что теперь мне надо будет
работать очень осмотрительно и действовать в odinotshestve; никаким так
называемым друзьям я уже не верил. Поэтому я предложил ему с этим делом
подождать и обсудить как-нибудь потом. "Хорошо-хорошо-хорошо", -- сразу же
согласился он и поднялся уходить. И тут выяснилось, что он какой-то слегка с
приветом, потому что в дверях он хихикнул и говорит:
скорей всего ослышался, и говорю: -- Чего?
мне в морду? Я озадаченно нахмурился и сказал: -- Зачем?
выздоравливаешь. -- И с этими словами он нагнулся, подставляя мне hariu,
жирную и расплывшуюся в ухмылке. Я сжал кулак и с размаху двинул, но он
проворно отстранился, все еще ухмыляясь, так что мой кулак пронзил пустой
воздух. Все это показалось мне очень непонятным, и я нахмурился, а он
удалился, хохоча во всю глотку. И тут, бллин, я снова почувствовал тошноту,
точь-в-точь как после сеанса, хотя и ненадолго, всего на пару минут. Потом
тошнота исчезла, и когда мне принесли обед, оказалось, что аппетит мой не
пострадал, и я готов наброситься на жареную курицу. Однако странно -- с чего
это вдруг starikashke захотелось получить toltshok в litso? И, опять-таки,
странно, с чего мне потом стало дурно?
приснился кошмар, причем, как вы, вероятно, догадываетесь, на тему одного из
фильмов, которые я смотрел перед этим. Кошмарный сон это ведь, в общем-то,
тоже всего лишь фильм, который крутится у тебя в голове, только это такой
фильм, в который можно войти и стать его персонажем. Это со мной и
произошло. Мой кошмар напоминал один из фрагментов, которые мне показывали
под конец сеанса, там хохочущие malltshiki резвились с молоденькой kisoi,
которая обливалась кровью и kritshala, а вся ее одежда была vrazdryzg. Я был
среди тех, кто с ней shustril, -- одетый по последней моде nadtsatyh, я
хохотал и был вроде как за главаря. А потом, в разгар dratsinga, меня словно
бы парализовало, я почувствовал ужасную дурноту, и все остальные malltshiki
принялись надо мной громко потешаться. А потом я дрался с ними и, силясь
проснуться, плавал в лужах собственной крови, чуть не утопал в ней, и
очутился опять в палате, в своей постели. Меня затошнило, я вылез из кровати
и на дрожащих ногах ринулся к двери, потому что туалет был в конце коридора.
И -- вот те раз, бллин! -- дверь была заперта. Я оглянулся и, словно
впервые, увидел на окне решетку. Так что, доставая из прикроватной тумбочки
какую-то миску, я уже понимал, что деваться некуда. Хуже того, я даже не
смел забыться сном. Вскоре я обнаружил, что до рвоты все-таки не дойдет, но
для того, чтобы лечь в кровать и вновь заснуть, я уже был слишком puglyi.
Однако все равно потом я вдруг заснул, как провалился, и снов больше не
видел.
6
Выключите, svolotshi griaznyje, я не могу больше! -- То был следующий день,
бллин, и я вовсю старался, как утром, так и после обеда, играть по их
правилам, во всем потакать им и, пока на экране мелькают всякие ужасы,
сидеть на этом пыточном кресле как pai-maltshik со вздернутыми веками и
привязанными к захватам кресла руками и ногами, лишенный возможности
шевельнуться. На этот раз меня заставляли смотреть vestsh, которая прежде не
показалась бы мне чересчур неприятной -- всего-навсего crasting: трое или
четверо maltshikov обчищают лавку, набивая карманы babkami и одновременно
пиная вопящую старую ptitsu, причем довольно-таки лениво, только чтобы
пустить красную jushku. Однако буханье и какие-то взрывы -- трах-тах-тах-тах
в голове, дурнота и ужасная раздирающая сухость во рту были еще хуже, чем
вчера. -- Хватит, ну хватит же! Так нечестно, вы, kozly voniutshije! --
кричал я, пытаясь выпутаться из захватов, но это было невозможно, кресло ко
мне как приклеилось.
молодец. Еще отрывочек, и заканчиваем.
пленка--вся царапанная, драная и полустершаяся -- была заснята немцами.
Начиналась она немецким орлом и нацистским флагом с изломанным крестом,
который так любят рисовать malltshiki в школах, а потом появились кичливые и
надменные немецкие офицеры, они шли по улицам, от которых, кроме пыли,
бомбовых воронок и развалин, ничего не осталось. Потом показали, как людей
ставят к стенке и расстреливают, а офицеры подают команды, а еще показали
ужасные nagije тела, брошенные в канаву -- одни ребра и белые костлявые
ноги. Потом пошли кадры, где людей куда-то тащат, а они кричат, но на
звуковой дорожке их криков не было, бллин, была одна музыка, а людей тащили
и по дороге избивали. Тут я сквозь боль и дурноту заметил, что это была за
музыка, пробивающаяся сквозь треск и взвизгивание старой пленки: это был
Людвиг ван, последняя часть Пятой симфонии, и я закричал как bezymni:
вот что это такое, это самый последний грех, вы, ублюдки! -- Остановить они,
конечно, не остановили, тем более что пленки оставалось всего минуты на две
-- как кого-то там избили в кровь, опять дала залп очередная зондеркоманда,
потом нацистский флаг и конец. Однако, когда зажегся свет, передо мной
стояли оба -- и доктор Бродский, и доктор Браном. Бродский спросил: --
Ну-ка, насчет греха подробнее, а? -- Грех, -- сказал я сквозь ужасную
дурноту, -- грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла не
сделал. Бетховен просто писал музыку. -- И тут меня по-настоящему стошнило,
так что им пришлось принести тазик, сделанный вроде как в форме почки.
быть, музыку любишь. Я-то сам в ней ничего не смыслю. Что ж, это удобный
эмоциональный стимулянт, и вот тут-то уж я дока. Ну-ну. Что скажете, Браном?
то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий
элемент наказания. Комендант будет доволен. -- Пить, -- простонал я. -- Ради
Бога!
льдом. -- Санитары принялись за работу, и вскоре я поглощал воду галлон за
галлоном -- о, как это было божественно! Доктор Бродский говорит:
кое-какой имеется. Вам сейчас показали очередной фрагмент о насилии. Насилие
и воровство, воровство как аспект насилия. -- Я не отвечал ни слова, бллин,
меня все еще тошнило, хотя уже и слегка поменьше. Но день был просто
ужасный. -- Ну так вот, -- продолжил доктор Бродский, -- как вы думаете, что
с вами происходит? Скажите, что, по-вашему, мы тут с вами делаем?
извращенские фильмы. Но на самом деле это не из-за фильмов. Хотя, когда вы
останавливаете фильм, я перестаю чувствовать себя больным.
древнейший в мире способ обучения. А на самом деле из-за чего все это?
и в kishkah, -- ответил я. -- Вот из-за чего.
губами. -- Язык племени мум-ба-юмба. Вам что-нибудь известно о происхождении
этого наречия, а, Браном?
себя моего закадычного друга. -- Видимо, кое-какие остатки старинного
рифмующегося арго. Некоторые слова цыганские... Н-да. Но большинство корней
славянской природы. Привнесены посредством пропаганды. Подсознательное
внедрение.
Бродский, вроде как в раздумье и совершенно больше мной не интересуясь. --
Да, так вот, -- спохватился он, -- провода тут ни при чем. То что к тебе
прикрепляют, служит для другого. Просто мы измеряем с их помощью твои
реакции. Что остается, ну?
раньше-то не догадался, что были ведь еще и уколы в ruker!
Предатели, pidery заразные, больше у вас это не пройдет!
у нас по этому поводу полная ясность. Но мы ведь можем вводить в ваш
организм вакцину Людовика и другими путями. Через пищу, например. Но
подкожные инъекции лучше всего. И не надо против этого бороться, я вас
умоляю. Толку от вашего сопротивления не будет. Вы все равно нас не
пересилите.
Я не возражаю, пускай будет насилие и всякий прочий kal. С этим я уже
смирился. Но насчет музыки это нечестно. Нечестно, чтобы я становился
больным, когда слушаю чудесного Людвига вана, Г. Ф. Генделя или еще
кого-нибудь. Так делать могут только злобные svolotshi, я никогда вас не
прощу за это, kozly!
Бродский сказал:
святом и приятном присутствует и некоторая доля насилия -- в любовном акте,
например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать шанс, парень.
Выбор ты сделал сам.
углублять курс моего лечения, сэр. -- Тут я исхитрился и прибавил к своему
тону еще толику смирения. -- Вы доказали мне, что всякий там dratsing,
Верещагин Олег
Шилова Юлия
Мичурин Артем
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Белоусов Валерий